Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

Мачеха болтлива, суетлива, хотя и добра. И ей он ничего не скажет про обсуждение. Отцу — тем более; он, конечно, возмутится тем, что было, но не примет его сторону.

— Ты уже взрослый, — вот что он скажет, — должен грудью встречать противников.

Радости становится все меньше. А в детстве она была постоянна и беспричинна. Какой-нибудь пустяк — и уже счастлив.

Андрей мыл руки над раковиной, глядя на текущую воду.

— Няня, можно еще посидеть у тебя?

— Кто же тебя гонит? В кои веки пришел.

Ему вспомнились читанные трогательные рассказы: люди, утомленные жизнью, пусть даже молодые, исповедуются перед няней и просят рассказать сказку или спеть песню. «Мою старую няню пришлите ко мне…»

Он забыл, откуда это. Но теперь такого не бывает. В наше время няни, если они и уцелели где-нибудь в семьях, уже не рассказывают сказок и вообще не играют никакой задушевной роли. Вот Агриппина. Веки у нее опухли, голова слегка дрожит. Прежде чем состряпать обед, бог знает сколько простояла в очереди.

Да и сказки с песнями теперь на нас не действуют.

— Знаешь, няня, вот возьму и вылеплю твои руки!

— Мои-то? Узлищи этакие лепить!

Она посмотрела на свои руки и задумалась.

Что, если заглянуть в окно? Не покажется ли снова она, сирота? Все-таки она пришла сегодня. И как слушала, как смотрела! Она строга, — это отдаляет его. Нет, отдаляет другое. То, что он знает.Это прекрасно. Это как тот пушкинский сладостный, безгрешный сон. Но нельзя, нельзя. Принимать чужое чувство, если не разделяешь его, — это…

А что значит разделять? Ведь чувства разнообразны. И есть что-то облагораживающее в сознании, что тебя любят. Нет, знаешь, Андрей, ты оставь эти мысли. Если тебе нужна музыка, посещай концерты. И потом, разве обязательно встречаться, чтобы… уважать друг друга?

Все-таки она пришла. И хорошо, что он говорил сегодня с Миткевичем.

— Никому теперь не нужно искусство, — в отчаянии твердил Андрей. — Это только придаток, довесок, иллюстрация к господствующим мнениям.

— Вот вздор! Люди не обходятся без искусства.

— Отлично обходятся… суррогатами.

— Значит, мы, художники, в этом виноваты.

— А потом оно совершенно исчезнет. К этому идет.

— И ты обойдешься?

— Меня могут заставить. И я брошу.

— Вот как! Бросишь?

— Ну, не брошу. Стану пробивать головой стену.

— И отлично. И пробьешь.

— Кому сейчас нужны эти силачи-одиночки? Общество хоть кого окрутит!

— Ты общество оставь в покое. За себя отвечай! — распалялся Миткевич. — И ты еще не силач. Человек не рождается сильным.

— Георгий Павлович! Что вы хотите от меня?

— Чтобы ты работал. Всего только. Сорвешься — не беда. Толк будет.

— Все утешаете. Не утешите!

— К черту — утешать. Я требую, а не утешаю.

Стало легче, но ненадолго.

…Резко зазвонил телефон. Андрей вздрогнул. Конечно, это Нина.

— Няня, — сказал он почти умоляюще, — меня нет, слышишь?

Но она покачала головой, и он решительно подошел к телефону.

Агриппина принялась убирать со стола. Там говорили довольно громко. Андрей отвечал резко, потом вяло и, наконец, сказал отрывисто:

— Хорошо… Иду.

И потом со злым лицом, не попадая в рукав, надевал пальто и не смотрел на няню, как будто она была виновата.

Маша играла у Елизаветы Дмитриевны. Родственницы Рудневой получили наконец комнату.

— Я даже удивляюсь, до чего у меня просторно, — говорила она теперь, — а раньше жаловалась на тесноту. Вот как все относительно.

Игра Маши была интересная, новая, с неожиданными поворотами. Должно быть, она учила уроки не так, как требовала Елизавета Дмитриевна: не по частям — от одного куска к другому (пока не выучишь, дальше не иди!), а сразу, пытаясь охватить весь замысел. Потом постепенно освобождалась от «лесов», и начиналась тончайшая работа. Соната, исполняемая Машей, была похожа на улицу, где она жила: новые большие дома, а рядом лачуги. Но лачуг с каждым разом оставалось все меньше.

— Тебе удается играть все три часа? — спросила Елизавета Дмитриевна.

— Да, в общем, удается.

Маша была худа и бледна; нередко вздрагивала от стука за стеной. К Елизавете Дмитриевне она приходила раз в неделю, но уроки не всегда были готовы, то ли из-за Машиного метода, то ли из-за других причин.

За окном вспыхнул яркий свет. Маша прервала игру.

— Мы живем теперь только победами, — сказала Елизавета Дмитриевна, — от салюта к салюту. К лишениям привыкли, не замечаем их, как вначале. А ведь на фронте, чем ближе к концу, тем напряженнее. Берлин, боже мой, Берлин!