Фаина Оржеховская: Всего лишь несколько лет…

Через восемь месяцев привезли прокатное пианино. Варвара, как и следовало ожидать, не одобряла эту затею с музыкой, но ей пришлось подчиниться новым порядкам: на этот раз старшая сестра решительно объявила свою волю.

Катя не осмеливалась давать оценку самой музыке. Все, что играла Маша, даже гаммы, было для нее священно. И если Кате нравилась какая-нибудь мелодия, это даже пугало ее.

Так странно сознавать, что родная дочь, которая целиком от тебя зависит, — особенная личность, талант. Как же учить ее уму-разуму? Не она ли тебя научит? Курица высидела орленка…

Эти мысли тревожили Катю, но она повиновалась инстинкту: не вмешиваться в то, что ей недоступно, зато не жалеть сил в том, что в ее власти.

К двум часам она стала с волнением прислушиваться. Вот они, знакомые, легкие шаги. И еще чьи-то. Пожалуйста, милости просим.

Соседский мальчик Митя Бобриков понуро шел за Машей. Он выглядел хуже, чем всегда. Катя подавила вздох. Митя жил в одной комнате со старшей сестрой и ее мужем. Грудной ребенок пронзительно кричал по ночам. Мать уносила его на кухню и ходила с ним иногда до утра. Муж вымещал свою злость на Мите, и, когда бывал дома, Митя отсиживался у соседей. Даже Варя была с ним мягка, насколько позволял ее характер.

От обеда он отказался и молча уселся в углу. Маша взглянула на мать и медленно покачала головой.

Обе они отлично понимали друг друга, хотя мало разговаривали. Но между ними не прерывался немой внутренний разговор.

Маша рассеянно ела, заглядевшись на светлый кружок, прыгавший по стене.

Кто-то на дворе забавлялся. Катя тоже следила за солнечным зайчиком. А Митя не смотрел.

Пробили часы.

Катя встала.

— Ухожу, — сказала она с виноватым видом. — Уберешь все и вымоешь посуду.

Маша кивнула. Она слышала другие, непроизнесенные слова, полные нежности.

И она ответила:

— Хорошо, уберу.

Но этот ответ означал многое, и он успокоил Катю.

На другой день произошло то, чего многие во дворе ждали: в новый дом стали приезжать жильцы.

Было воскресенье.

Любопытные столпились на улице. Варя уже несколько раз прошмыгнула мимо грузовиков с мебелью, потом прибегала на кухню. Но соседи держали себя с достоинством: Вера Васильевна Шарикова только раз выглянула в окошко и сказала:

— Ей-богу, Варя, вы преувеличиваете. Какая там роскошь — один скарб.

И принялась еще усерднее прибирать на своем столе.

А художница Женя Грушко встретила во дворе свою старинную знакомую, Аду Петросян, с которой когда-то училась вместе. Муж Ады, инженер Ольшанский, получил в новом доме квартиру. Ада наблюдала, как переносили вещи…

— Женька! Значит, ты живешь здесь?

Она покосилась на флигель, который казался сейчас неправдоподобно убогим. В последнее время он словно врос в землю.

— Я так рада, Женечка! Ты работаешь, я знаю. А я бросила — семья. А ты ни капельки не изменилась.

Все, что она говорила, было некстати. Одинокая Женя с сыном на руках не могла не работать. Бестактно было сказать ей, перенесшей столько горя, что она ни капельки не изменилась. Каждое слово отзывалось фальшью, и Ада это чувствовала.

Три года назад, когда мужа Евгении Андреевны арестовали, Ада постепенно стала отдаляться от нее, и затем знакомство само собой прекратилось. И все же она обрадовалась, увидев Женю в Москве.

И опять посыпались торопливые вопросы:

— Как Витенька? Совсем большой стал? В каком он классе?

— В седьмом.

— А посмотрела бы ты на Андрея! Он уже в девятом.

— Напрасно ты смущаешься, Ада.

— Голубчик, если бы ты только знала…

— В конце концов мы были с тобой не так уж близки, а рисковала ты многим.

— Главным образом, я из-за мужа. У него такое положение. Но мы справлялись… о тебе. — Ада приложила платок к губам. — Скажи мне только: ты не получала известий?

— Нет.

— Ни разу?

— Ни разу.

— Может быть, это как раз и значит… что есть надежда.

— Довольно странное предположение. Но тебя ждут. И мне пора.

Рабочие уже выгрузили все вещи.

— Извини, — засуетилась Ада. — Но я обязательно зайду навестить тебя, и скоро.

И она значительно кивнула, а Женя пошла к воротам.

В стороне двое мужчин обнимали друг друга.

— Значит, это ты! — восклицал Битюгов. — Тульский беспризорник!

— Он самый.

— Как тесен мир! Я говорю Оле: «Это он, Николай Вознесенский, я не могу ошибиться, хоть и двадцать лет прошло». Ты откуда же свалился? Из Харькова?