Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

Маша успела подбежать к чернеющей кучке, когда юноша в полушубке уже писал прямо на ладонях протянутых рук цифры. Но Маша не захотела протянуть ладонь. Она сказала:

— Назовите номер, я запомню.

Окружение было подходящее: никто не назвал ее «прынцессой». Старушка, стоявшая сзади, сказала:

— Только сама не забудь.

Не раз становилась Маша в один ряд с бледными, заспанными людьми, преимущественно женщинами, целые часы простаивала в очередях. Но не это было унизительно, а вот такие подробности, как писание цифр на ладонях.

Мороз был сильный, люди приплясывали на одном месте, широко размахивая руками в рукавицах и варежках. Старушка велела Маше зайти в парадное погреться. Но Маше было совестно сдаваться так рано: прошло всего лишь пятнадцать минут.

Вскоре старушка опять сказала:

— Да иди хоть побегай, ишь посинела вся!

Маша заколебалась:

— А вы не уйдете?

— Куда ж мне деться?

— От горе! — сказала женщина с судками, стоявшая впереди. — Пальтишко-то на рыбьем меху. Иди уж, я помню.

Маша перебежала через мостовую. На противоположной стороне в парадном большого дома было центральное отопление. Она сняла варежки, потерла нос и лоб и уже охватила горячий радиатор всеми пальцами, как вдруг страшная мысль заставила ее отскочить и стрелой выбежать на улицу. И вовремя! Так как многие из очереди ушли, оставшиеся предложили переписать свои номера, чтобы отсеять тех, кто отлучился. К такому способу в очередях прибегали нередко, и это считалось в порядке вещей: всякий знал, что усложнение препятствий необходимо, раз так трудна цель. Побеждают наиболее выносливые!

Кое-кто протестовал: ведь магазин не скоро откроется, ведь жалко ушедших — не гулять ушли. Но протесты потонули в общем шуме.

Старушка махала руками: сюда, сюда! Маша только успела стать на свое место. Теперь ее номер был тридцать второй. На четырнадцать человек она приблизилась к цели.

Она решила не уходить больше. Но через минуту женщина с судками сказала:

— А вдруг у самой двери велят руки показать?

— Не может быть! — ужаснулась Маша.

— Мы-то скажем. А придраться могут. Знаешь, какие злые стали?

— Напрасно, девушка, вы себя выделяете, — вмешался человек в новых белых бурках, — это не годится. Не демократично.

Маше польстила «девушка», но сам говоривший был противен. Она отвернулась.

А вокруг возникали и обрывались разговоры.

— …и всего-то пять человек передо мной, а он кричит: «Касса!» У меня сердце оборвалось. Все. Ну, и не стала стоять.

— Лимит, ничего не поделаешь, — сказал человек в бурках.

Но разговоры о еде многим опротивели.

— Вот вы говорите: правда, — раздался голос женщины, — а вы послушайте, что она ему написала. Прямо на фронт. «Не люблю тебя больше. И ты меня забудь».

— Убить мало мерзавку!

— А что ей: лгать, что ли?

— Молчать надо.

— Для солдата молчание — хуже всего.

— Ой! Кажется, открыли! — закричал кто-то.

— Ну да, раньше времени откроют, как же!

— А что ей молчать? Все равно догадался бы.

Маша волновалась. Ей казалось, не надо было говорить здесь о горе солдата. И женщины, становясь на его сторону, по-настоящему его не жалели: Это была тема для разговора, и только.

— Никого теперь не пропишут, хоть убейся!

— Тогда поезжайте в Орск.

— Там совсем умрешь.

Снова толпились кучками. И неожиданно в наступившей ненадолго тишине раздалось откуда-то слева:

Читал человек неопределенного возраста, в очках, с байковым одеялом на плечах, слишком толстым, чтобы называться пледом. Он читал нараспев с чувством, глядя в одну точку, и внезапно остановил глаза на юноше, который раньше писал цифры на протянутых ладонях. Тот слушал, смущенно оглядываясь на очередь, как бы извиняясь перед нею за внимание к вещам, столь далеким от жизни.

— А ведь правда. Как подумаешь…

— Картофельное пюре, — зашептали совсем рядом, — если намазать на хлеб, дольше сыта будешь. И вкусно как!

— Тихо! Не мешайте слушать.

— Выбрал время стихи читать! С ума сошли люди.

Вдруг словно ветер пробежал по ряду и всколыхнул всех. Очередь стала двигаться назад. Маша вздрогнула от резкого крика:

— Да тише вы! Что-то выбросили!

И сразу внимание к чужой судьбе и к прекрасным стихам словно сдуло этим странным словом, презрительным и для всех понятным.