Давид Константиновский: Яконур

Удел всех живущих на Земле… Но с чем ты к нему пришел… И что оставил!

С юношеской поры, трудной для него неравной борьбой с родителями за собственное достоинство, Вдовин сохранил воспоминание о картинах, которые любил тогда представлять себе. Вот он, взрослый, с друзьями — с ровесниками, с друзьями старше себя, младше; их соединяют способность подняться над мелкими страстями и потребностями, духовность и благородство их отношений; они ведут беседу, неторопливую, доверительную, и он, такой же, как они, также говорит и, говоря, ощущает в их внимании, видит в их глазах одновременно естественную и волнующую его отзывчивость сердца и ума… Его притягивали мечты о счастье, а не о временной или частичной защищенности, о высоком, а не об успешном…

Шли годы, Вдовин реализовывал свои замыслы, один за другим; шли годы, он становился действующим лицом в картинах, о каких не решился бы в юности помыслить. Картины эти сменялись одна другой… но тех, тех самых, — не было…

А другие — забывались без сожаления…

Медленно начал снова приподнимать руку.

Понес ее к лицу.

Элэл всегда удивлял его…

Вдовин понял, что завидует мертвому.

И тогда он наконец зарыдал.

По себе.

Минуту Грач стоял посреди комнаты. Оглядывал; видел все словно в первый раз — голые стены, цементный пол, окно, забранное решеткой; лабораторные столы с аппаратурой…

Эта задача, куда себя деть!

Не знал, что с собой сделать; пришел сюда, на самое привычное место; теперь стоял посреди своей комнаты и понятия не имел, где тут ему пристроить себя…

Шагнул к столу, сел на высокий табурет.

Локти на стол, голову в ладони…

Когда открыл глаза — увидел, как оттопыривается карман там, где лежит ключ; для того, кто не знает, — может, едва заметно; он — знал…

Оставил этот ключ себе. Память…

Замок новый, надежный! Дверь из толстых досок, плотно пригнанных, знак и все надписи! Контроль по конечному выключателю, красная лампа! Лишь бы в камеру никого не занесло…

Ключ блеснул, падая; ударился о твердое пластиковое покрытие стола — короткий стук, неясный негромкий звон.

Грач схватил ключ, сжал его в кулаке. Сунул в карман.

Снова закрыл глаза.

Холодно здесь как… Бетон, металл, пластик! Озноб, возникший с утра, не проходил… Невозможно согреться.

Как Герасим повторял про улыбку… говорил — посмотрите… видите… а улыбки нет!..

Пока ты еще не накоротке со смертью, пока она тебе малознакома, — постепенно открывает она свой нездешний лик, чтобы понемногу изучал и привыкал к нему.

Свои минуты стоял он совсем рядом с Элэл… У ног его, справа… Видел только руки, сложенные на груди, и ступни, приподнимающие полотно; ступни неловко склонились на сторону, и эта неловкость, ненатуральность, несимметрия будто делали происходившее ненастоящим… Потом понял, что это, наоборот, делало все настоящим.

Погиб…

Маша хотела побыть одна; просила их; Грач не знал, как поступить, но должен был согласиться и оставил Машу-Машеньку — впервые за эти дни. Посоветовался с Валерой, решили: хорошо, пусть, только ненадолго.

Не знал, куда себя деть. Пришел сюда…

Вот он сидит за лабораторным столом, паренек с короткой стрижкой, в коричневой кожаной куртке на «молнии»; такой же, каким увидел его Элэл, принимая на работу.

Элэл тогда успел подписать его заявление…

Грач появился у Элэл, едва получив диплом; кроме диплома, была еще работа у Коржева, и был уже уход оттуда. Об этом рассказывал мне Миха (в аэропорту).

Его руки поддерживают сейчас его голову, она лежит в его ладонях…

Здесь, в отделе Элэл, Грач надеялся найти то, что искал.

Затем — решение об уходе.

Оно сложилось постепенно… Формировалось день за днем и крепло по мере того, как он отвергал его, потом отгонял, потом — откладывал… Грач не ушел, когда первые результаты знакомства с Герасимом оказались не вполне его удовлетворившими. Не ушел, когда Герасим начал делаться Вдовиным, как прежде Миха — своим шефом. Оставался с Герасимом, Были причины: надежды, упрямство, верность, снова надежды; состояние Элэл; состояние Герасима; и, конечно, работа. Брал на себя все, что мог. Хотя давление Вдовина было серьезным, и выдержать его удавалось едва, и Герасим предлагал Грачу перевестись к Сане. Хотя наступившее затем благополучие было вдовинской платой Герасиму за перемену в нем, а Грачу, соответственно, за то, что он продолжал оставаться с Герасимом, когда преданность, существовавшая ранее достоинством, обратилась иным… Потом Герасим стал таким, каков он теперь. У Элэл наступило прочное улучшение. И Грач сообщил Герасиму о своем уходе.