Елена Серебровская - Братья с тобой

Клава толкает дверь, — дверь не заперта. Входит в переднюю. Из передней старая деревянная лестница ведет на второй этаж.

Из кухни, рядом со входом, появляется старуха в чепце. Она смотрит на Клаву с подозрением и со страхом.

— Где Феня? — спрашивает Клава.

— Феня дома, наверху. А вы кто?

— Я подруга ее, Клава.

Старуха хватается за косяк:

— Клава… Ты, оказывается, жива? Боже мой!..

Она крестится, отшатываясь в ужасе.

— Жива. Хотя вы и постарались, чтобы мною уже червей кормили. А я воскресла, жива.

— Феня не виновата! Это муж ее, он заставил отдать письмо! Он!

— А замуж за фашиста кто заставил?

На их голоса сверху выходит Феня. Она какая-то серая стала лицом, и сама круглая. Брюхата.

— Клава!

В ее восклицании — ужас, отчаяние, мольба. Она не может, не успела скрыть этих чувств и придумать, что ей солгать. Феня спускается на две ступени и замирает в страхе.

— Да, Клава. Ты думала, что из меня уже мыло сварили? Нет, я жива.

Клава взбегает по лестнице поближе к Фене. Она смотрит в это раздавленное ужасом лицо, смотрит с ненавистью, с отвращением:

— Я тебе душу доверила, а ты…

Наотмашь бьет она крепкой рукой по серым щекам. Бьет изо всей силы. Феня онемела, она даже не пытается обороняться. Она знает, что заслужила большего, заслужила смерти. Она не убегает. Но, словно спросонья, делает шаг вперед, оступается — и с грохотом валится вниз по деревянным ступенькам.

Старуха становится возле нее на колени и воет:

— Боже! Клавочка, будь милосердна!

— Застрелить бы тебя надо, иуда, — говорит Клава уже у двери. — Счастье твое, что у меня оружия нету.

Она выходит из дому, и ребята тотчас становятся рядом, справа и слева. Вместе уходят они от гнилого домишки в сторону своей советской комендатуры.

— Если бы это не ихняя зона — не ушла б от суда. А эти пригреют, — мрачно говорит Клавин товарищ-солдат.

Ты в Ленинграде, дома. Ты — с матерью и детьми. Жизнь потихоньку налаживается: Аню и Толика приняли в детский сад, Зоя ходит в школу вместе с бабушкой. Хорошо всё это? Очень даже.

Летом сорок четвертого года открыли второй фронт, мы теперь не одни. Наши войска гонят фашистов прочь по Европе. Семнадцатого января освободили Варшаву, двадцать третьего вышли к Одеру. Война приближается к концу. Всё это — радость, да еще какая!

Отчего же ты стонешь по вечерам, отчего же всё твое тело болит, словно разломанное на куски? Истощение организма, вегетативной нервной системы, центральной нервной системы…

Отчего же ты плачешь, взглянув на давно знакомые стены комнат, на простые старые вещи, предметы, принадлежавшие им — старшему брату, отцу? Каждый предмет — как осколок в ране.

Детство, было ли ты? Была ли ты, юность? Лыжные звездные пробеги по окрестностям Ленинграда, возвращение Севки, горячего, мокрого, счастливого. Умыванье на кухне, чистое белье, которое ты несла ему, дорогому брату. А потом — дружеская маленькая пирушка, Оськины шуточки и добрые насмешки, Володина серьезность не по летам, скрытое его почтение к старшему брату. И любовь, взаимная человеческая любовь друг к другу всех троих, рожденных одним отцом и одной матерью!

Это счастье — иметь брата или сестру. А иметь двоих братанов, да еще таких славных, хороших парней, — это знаете что! Как они заступались за нее, когда она осталась одна с маленькой Зоей, как, шутки ради, учредили «орден лощей», «гасили» телефонные звонки поклонников, недостойных Маши, с их точки зрения (у сестры и братьев эти точки зрения совпадали). Защищали сестру от бед. А женщине надо иногда, чтоб за нее заступились. Всё же она не из железа и не из камня. Истраченный на нее природою материал — мягче того, который пошел на мужчину. Это счастье — иметь братьев. А потерять — горе.

Маша выросла в дружной семье, где все были друг к другу ласковы и внимательны. Братья гордились ее успехами в учебе, успехами вопреки трудностям, вопреки ее раннему материнству. Братья знали о ее знакомстве с кировцами, бывшими красногвардейцами, — она всё непременно рассказывала дома, так у них было заведено. Знали даже большую часть ее работы, хотя не всю, — диссертацию Маша дописывала уже в военное время. Братья знали, что Маша никогда не соврет, — не сумеет, не сможет.

Музей, где она работала до войны, возвратился в Ленинград, но материалы его были на консервации, музея еще не открыли. Маша была принята преподавателем в педагогический институт на полставки. Она возвращалась с работы сравнительно рано, забегала в магазины, готовила дома что-нибудь поесть, потом приводила детей из садика, кормила их и укладывала спать. Но всё время, не только в промежутках между делами, но и во время этих самых дел, братья были с ней вместе. Всё напоминало о них. Воспоминания о Севке ранили, — но она не гнала их прочь, словно боль эта чем-то была сладостной.