Янка Брыль - Повести

Я дружил тогда с Качкиным Володей, таким же, как и я, дошкольником, и зимние рассказы в их хате мы могли каждый вечер, да к тому же еще и с теплой печи, слушать сколько нам хотелось.

Жили Качки бедно, семья была большая, но и дружная, хоть я и начал о дядьке и тетке с их утренней зарядки. Подобрались они, Захара и Юста, настолько удачно, что даже оба не чуяли нюхом и очень любили лук. Однако в их тесную, душную хату мужчины собирались каждый осенний или зимний вечер, да все дядьки бывалые, не наслушаться их рассказов.

Почти всегда верховодил хозяин.

— Дай бог память, кажется, в одна тысяча девятьсотом, в мае или в юне месяце было. Стоял я тогда в Танку (он говорил не Тангу, как надо, а Танку) на погрузке имущества с кораблей в вагоны, а то и обратно. И вот приходит однажды французский крейсер «Париж». Капитан крейсера… (Заминочка.) Дай бог память, некто мусье Пити. Перекувырку твою! Он ни слова по-русски, я ни слова по-французски… Поставил я водку, Пити поставил хорроший коньяк. Сидим. Закуска, конечно… (Снова заминочка.) Мясо соч-ное, сладкое… Белый хлеб, холодец, консервы… Сидим мы так, беседуем, и говорит он: «Захар Иванович, дружище!..»

— Захара, а ты ж говорил, что тот Петя ни слова не знал по-нашему.

Перебил хозяина Игнат Секач, по-деревенски — Балалэй [45] Балалэй — телепень. . До службы в царской армии, куда его взяли в войну, Игнат работал грузчиком в «санкт-петербургской типографии Маркуса», которого упорно считал «самым старшим над всеми большевиками». Но смешное, что про него, Балалэя, говорили, было не там, а дома и не так давно. Поехал он в местечко за священником, тот должен был вот-вот вернуться откуда-то, и пришлось подождать. Сидел Игнат на кухне. Ни двух взрослых поповен, ни служанки почему-то не было дома. Матушка, просто одетая женщина, сама мыла в комнате пол. Игнат не знал попадьи, и ему захотелось поговорить с этой женщиной, как со своим человеком. Подошел к двери, открытой в комнату, и начал:

— Вот уже, служаночка, наш поп и обдирало! Ох, падла, и обдирало!..

Было и другое, не домашнее. После гражданской войны Игнат вернулся в Нижние Байдуны, а тут его вскоре — в польское войско.

— Поставил меня у помпы, воду в корыто качать. Я качаю, а он стоит и все «старчи!», да «старчи!». Я думал, что это он хвалит меня, что я уже буду у них каким-то старшим, а он, падла, подскочил — да по морде. Тот капрал. А хлопцы потом смеются, которые наши, что «старчи» — это по-ихнему «хватит».

И такое еще, что он мог бы, если бы не любовь к смешному, и не рассказывать про себя самого.

— Глаза, говорю, болят, ничего хорошего не вижу. Это я к доктору к ихнему пошел. А он мне, лекаж тот, стакан касторки налил. Рицина по-ихнему. Всю, падла, выпить заставил. Вот где было потом!..

Секач для нас с Володькой был тоже старый, как и все другие мужчины, а для дядьки Захары — на целый солдатский век моложе. Хоть Игнат и говорил ему «ты».

Любил Секач подсечь. И «один глаз на двоих» — это тоже он придумал.

Однако теперь остановить, смутить рассказчика было не так-то просто.

— Балалэй ты! — уставился тот одним глазом в недоверка. — Во-первых, не Петя, а Пити, а во-вторых, перекувырку твою, мы когда выпили, он начал по-русски, а я по-французски… (Заминка более продолжительная.) Прекрасный был человек, царствие небесное! Вот я ему и говорю…

У старшего унтера Качко знакомых в высшем свете было вообще немало. И на военной службе, и потом, когда он, где-то там покалечив глаз, работал в Одессе трактирным половым.

— Дай бог память, кажется, в одна тысяча девятьсот девятом. Проезжал генерал-губернатор Таврического края… (заминка) некто Крестовоздвиженский Петр Филимонович. На Дерибасовской, — перекувырку твою!.. И я стою на крыльце своего трактира «Белая акация». А он придержал своих рысаков, да и кричит, зовет из толпы народа: «Захар Иванович! Качко! Дружище!..»

— Узнал! — восторженно перебивает кто-то из мужчин.

— Вот же, перекувырку твою! Наш бывший генерал. По Никольск-Уссурийску. Потом — в Танку… (Заминка.) Пракрасный человек!..

На этот раз почему-то обошлось без «царствия небесного», будто знакомый где-то жив-здоров.

— И еще один Петя, — немного тише, чем обычно, сказал таки, не вытерпел Игнат.

Но на этот раз, видать, хозяин не услыхал.

Кроме такого уссурийско-таврического знакомства были еще и намеки.

Однажды дядька Захара вернулся из местечка под мухой, только не ночью и не зимой, и я тогда видел и слышал через забор незаметно, как он встретился с Канисом у будки. Тот был привязан, вышел навстречу, сел на хвост, глядя в лицо хозяину со всею преданностью.