Василий Субботин - Прощание с миром

Всюду — лес.

Но, конечно, были и в лесу у нас небольшие прогалы. Полянки. Да и пашни у нас были — полоски земли раскорчеванной, освобожденной от леса, от деревьев. Пшеница, кажется, росла хорошо… Да еще лен.

Вот лен этот и убирали мы с матерью.

Это уж осенью было, поздней осенью. Мать расстелила лен за поселком, на выгоне для скота. Накануне расстелила, а в ночь выпал снег и все завалил. Пришлось его нам из-под снега выгребать.

А снег большой, толстый — много навалило его! Мы делали так. Я скатывал ком и катил его по ряду, по льну. За спиной у меня оставалась дорожка, чистая… Когда ком становился большим настолько, что я не мог уже с ним сладить, я старался отвалить его в сторону. Но комы были больше меня…

Погода стояла тихая, без ветра. Сначала от снега у меня мерзли руки, но скоро я весь взмок. Руки у меня горели.

Мать собирала лежащий на земле, высвобожденный мною лен и связывала его в снопики…

Так мы проработали чуть не полдня и выскребли почти что весь наш лен… Я их много накатал, этих комов.

Чем больше я их катал и чем больше мы работали, тем тяжелей становился снег… Неожиданно появилось солнце, и под деревьями стала понемногу обнажаться земля.

Мы с мамой очень устали, спины у нас болели. Когда я распрямил свою уже совсем занемевшую спину, увидел — собака бежит… Она бежала под деревьями, среди леса… Большая. Серая. В нашем поселке такой не было.

Я на нее крикнул. Она остановилась, оборотилась ко мне и, поджав хвост, побежала дальше. Но не очень торопилась.

Мать тоже глядела из-под руки.

Опять мы принялись убирать наш лен, связывать его в снопы… Снег становился все тоньше: от тепла ли, от солнца ли, он быстро таял. А когда мы закончили работу, он совсем сошел на нет.

Только кое-где еще в ямках остался.

Пониже повязав платком голову, мать сказала мне:

— Давай теперь опять стелить будем. Видно, не зима еще.

Я чуть не заплакал. Сколько мы трудов положили, чтобы поручить ленок наш из-под снега, и вот начинай все сначала… Мы опять стали расстилать наш только что собранный лен, небольшими тонкими прядями раскладывать его по земле. И, когда стелили, мать мне сказала:

— Вась, а ведь это волк был. Я тебе не хотела говорить.

Да неужто волк? Ах, кабы знал я, что волк! Я бы на него получше поглядел… Я все приставал к матери — вправду ли волк? Все никак поверить не мог.

Хоть и в лесу рос, а в первый раз видел волка.

Я очень устал и, когда мы домой возвращались, еле ногами передвигал.

Но зато хоть волка видел.

И хоть трудный был день, но хороший!

Однажды отец взял меня с собой на пашню. Дело уж к осени было. Когда мы приехали туда и выпрягли нашего Егорку, я стал боронить, принялся ездить из конца в конец по всей длине всего этого уже вспаханного отцом поля — от дороги до леса, до заросшего частым березнячком болота, — от болота до дороги и обратно.

Поначалу все у меня вроде бы шло хорошо, Егорка меня слушался. Он вообще был очень чутким, очень послушным конем.

Однако же время близилось к вечеру, и Егор мой, видимо, сильно устал. Он охотно возвращался к дороге, на которой оставалась наша телега и где меня дожидался отец, и все неохотнее — к лесу, к болоту. Чтобы мне было легче управляться с конем, отец, когда я к нему подъехал, протянул мне крепкий березовый сук.

Продолжая подсвистывать, я ездил туда-обратно, но все трудней было мне заставить Егорку идти к лесу. С каждой минутой он становился непослушней. Он переступал с ноги на ногу, упрямился и норовил повернуть назад. Раньше, чем мы достигали болота. Он всячески сопротивлялся и все делал, чтобы туда не идти, а у меня не хватало в руках силы с ним справиться… Он дергал, борона скакала по пашне, а он даже моего березового сука не слушался. Зато с какой быстротой поворачивал, когда нам удавалось достигнуть края пашни. И как, бегом почти, бежал обратно.

Все же, когда я делал последний круг — совсем стемнело, — он так и не дошел до леса, а, повернув где-то среди прогона, скоком помчался назад. Я чуть с него не свалился.

Когда же мы подскакали к дороге, отец, до того занятый, а в эту минуту чем-то сильно обеспокоенный, помог мне слезть и спросил меня:

— Ты что, ничего не слышишь?

И уши у меня проткнулись. Я вдруг услышал то, что должен был слышать намного раньше… Как они выли! На разные голоса. Старые — густо, протяжно; молодые — подвывая им… Помолчат и опять завоют.

Мы запрягли, поскорее погрузили борону в телегу, и Егорка рванул. Телега сейчас же затарахтела но затвердевшей, затравеневшей дороге. А они вслед нам сильней еще начали выть.