Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Выходит, старик намеревался задержать технику в момент ее устремления вперед? Э, куда махнул! Как же такое можно свершить? — удивлялись третьи. — Это похоже на то, как если бы какому полоумному субъекту взбрело в голову войти в Кубань, да еще в момент ее половодья, и грудью остановить течение? Смешно!

— Верно, грудью ни Кубань, ни гусеничный тягач еще никто не останавливал, и тут Евдоким явно не рассчитал свои силенки, а через то и погиб… Но есть законный вопрос: что именно понесло его на эту погибель? Какая такая задумка таилась у него в голове? — доискивались до истины четвертые. — Значит, в голове у него что-то копошилось. А что?

— Не иначе — выпил лишку. Покойник сильно любил спиртное.

— Э, нет! И еще раз нет! Ни водка, ни враждебность к машинам тут ни при чем, — уверяли пятые. — Всему причиной отъезд из станицы Михаила Тимофеевича Барсукова. Вот где таится разгадка. Как только Евдоким узнал, что в «Холмах» Барсукова не будет, он сильно затосковал, выпил для храбрости и попер напропалую. Вот и получается: не надо было забирать от нас Михаила Тимофеевича.

У водителя Новожилина, под гусеницы трактора-тягача которого попал Евдоким, следователь спросил:

— Расскажите поподробнее, как это случилось.

— Сам удивляюсь, как и что произошло, — ответил Новожилин. — Один миг — и готово. Рассудите сами. Я вел тягач, на моем прицепе погружен бульдозер, шел я головным, следом за «газиком», скорость нормальная. Кругом толока и темень, располосованная, как ножом, фарами. И вдруг из темноты в двух шагах от гусениц выскочил человек с поднятыми руками, как все одно какое привидение. Я нажал на тормоз, и в тот миг человек упал… Вот и все, что я видел.

— О чем он кричал? О холмах или о Барсукове?

— Что-то крикнул, а что именно — не знаю. За гулом моторов разве что услышишь?

Следователь попросил Новожилина подписать протокол допроса.

— К тому, что я сказал, следовало бы добавить. — Новожилин взял карандаш. — Как же это он, разнесчастный дедусь, решился кинуться на машину? Смешно даже подумать. По всему видно, тот дедусь был с придурью.

Иначе, совсем не так, как Новожилин, как холмогорцы, думал о случившемся несчастье близ холмов Василий Максимович Беглов. Он не считал своего брата ни ненормальным, ни выжившим из ума и не верил, что Евдоким якобы бросился на гусеницы только потому, что Барсукова не стало в Холмогорской. В этой трагической смерти он видел закономерный конец трудной и в общем-то бессмысленной жизни своего старшего брата. После похорон, придя с кладбища домой вместе с женой, Василий Максимович с грустью посмотрел на ее заплаканное лицо и сказал:

— Анюта, не надо плакать. Мне тоже жалко брата, да что поделаешь. Сам накликал на себя беду.

— Непонятно жил и так же непонятно умер, вот что, Вася, обидно.

— Ничего непонятного в его смерти нету, — ответил Василий Максимович. — Все произошло как по написанному. И ты не думай, погибель Евдокима свершилась не вчера, она, как я смыслю, зачалась давно, еще с его коньков, каковых он увел из колхозной конюшни и подался с ними в банду, и завершилась теперь, с коньками железными. Вот и получается: против чего пошел, в том и смерть свою нашел.

Не давала покоя мысль о том, что Евдоким погиб под гусеницами трактора, в единоборстве с теми самыми моторами, которые так любил его покойный отец и которые Василий Максимович полюбил еще в юности. Летел ли он в степь на своем проворном бегунке, направлял ли в борозду трактор, качался ли в лодке, вытаскивая вершу, а думал о смерти брата. Тот же его вопрос: «Куда идеть станица?» — после гибели Евдокима невольно обратился не только к будущему, а и к прошлому Холмогорской. Подумаешь да поразмыслишь: чего только она не повидала на своем веку! Помнит Холмогорская, как из семи артелек была создана одна и названа «Гигантом»; как через год из колхоза-гиганта снова были образованы мелкие артельки. Помнит Холмогорская и голодный тридцать второй, когда в хлеборобской станице не было не то что куска хлеба, а даже обыкновенной макухи, и когда сваренные в ведре початки кукурузы выдавали как лакомство одним только детям. Помнит Холмогорская и лето сорок второго, пушечные залпы на холмах, спаленные войной сады, разрушенные хаты…

Те юноши и девушки, те подростки и дети, кто сегодня жил в Холмогорской, разумеется, никогда не видели ни заросших бурьяном улиц, ни одичало стоявших, страшных своим видом пустых домов с мертвыми глазницами окон, ни первой артельной пахоты, когда на борозде от истощения падали быки и пахари. Только по рассказам старожилов они знали, что когда-то, давным-давно, в горах, недалеко от Холмогорской, гуляла банда, а по ночам полыхали, освещая половину неба, скирды пшеницы первых холмогорских артельщиков, и им не верилось, что когда-то такими же молодыми, как и они, в станице жили Васюта Нечипуренкова и Аким Бесхлебнов. Они нисколько не сомневались в том, что Холмогорская всегда имела и уличные фонари, которые всю ночь озаряли станичную площадь, и тротуары, и больницу с аптекой, и Дворец культуры с просторным кинозалом, и Дом быта, где есть парикмахерская с мужским и женским салонами, портняжная и сапожная мастерские, и в каждом доме, как что-то обыденное и привычное, телевизор.