Анатолий Ткаченко: Пункт «Люда»

Нет, почему он попал к Константину Петровичу? Даже обидно, что так просто получилось… Стоит только подумать, и вот какая картина получается: родился на свет — не виноват в этом; кормили — так полагается; учиться послали — ученье свет; семь классов окончил — дружки работать переманили (тоже вроде хорошо — помощь семейству); а там служба — по указу; после решил на Тихий океан — представитель вежливый подвернулся; окончил курсы — Константин Петрович выбрал его в напарники… Очень просто, даже обидно. Оказывается, и яблоки крал он в садах медынских куркулей не сам, а кто-нибудь вел его или посылал. И памятники старинные на кладбище рушил не по своей воле — Джон Кирпичов своим примером увлекал. Только раз, когда прочитал на камне «Мей», у него погорячело в груди, захотелось сказать что-нибудь обидное Джону, уйти с кладбища. Но не хватило духу: подрожало сердце и остыло.

В армии тоже случай был. Послали Евсюкова и одного ефрейтора-пензяка танк охранять (на учениях в бочажину завалился), а там деревенька рядом оказалась. Ефрейтор пошел вроде за молоком и пропал на целые сутки. Евсюков едва не помер без сна и на дожде, думал, что обязательно назовет ефрейтора сволочью и командиру еще доложит. Пришел тот, подвыпивший, с фотографией молодой бабенки в нагрудном кармане, и ничего не сказал Евсюков, отупевший от обиды; даже бодрость пытался изобразить… А вот недавний, здешний случай. Весной было. Проснулся ночью Евсюков — Константин Петрович в аппаратной трудится, данные о погоде передает. Вышел по нужде — ветер хлещет, снег с дождем потопом рушится, лес зверем рычит, — вернулся, глянул как-то нечаянно: сапога, шапка Константина Петровича сухие и чистые. Значит, не ходил на площадку, самолично сочинил погоду. Чуть не крикнул Евсюков: «Эй ты, мать твою так!..», но не крикнул. Брякнулся на кровать, ударив себя хорошенько о стенку, и сразу уснул.

«Надо письмецо матери черкнуть, скоро вертолет будет. Расспросить что и как. Может, деньжат подбросить?..»

Погода такая, что хуже похмелья: смотришь, живешь — и все равно будто тебя нет. Отдельно стонет, томится душа. А в Хабаровске, наверное, солнце, люди на пляже копошатся, рестораны действуют… Медынь тоже не худшее место на планете: теперь сады там отяжеляются, редиска — пять копеек пучок. Ресторан районного масштаба до двадцати трех тридцати без выходных, даже коньяк бывает. Ну и девчата. Зимой их как-то не так видно — закутанные, спрятанные в теплую одежду. Зато, начиная с весны, на улицу невозможно выйти: платья, ноги, руки… И глаза, конечно, обалдеть по неопытности можно. Пойдешь, выпьешь — чтоб от греха подальше, или, наоборот, храбрости добавить.

Нет, почему все-таки Евсюков такой… поддающийся человек? Он совсем не хуже других. Сила физическая имеется, рост выше среднего, лицо тоже в норме — не прыщавое, как у ефрейтора из города Пензы; а волосы, можно сказать, исключительные — вьющиеся, как у киноартиста. Если пиджак, белую рубашку, галстук, — в любую публику можно пустить. И ходил Евсюков. Правда, душа у него всегда съеживалась, делалась маленькой, забивалась, как ощипанный цыпленок, в самую глухоту, темень; и тело, брошенное, жило само по себе. Только раз, когда сшибли Мея… Нет, это пустяки, в другой раз, когда схалтурил Константин Петрович, — она вспыхнула, разрослась, захлестнула всего Евсюкова. Он и обрадовался, и испугался. Но вдруг ему сделалось страшно: что будет потом, если душа вырвется наружу? И он, похолодев, загнал ее поглубже внутрь.

Шумит тайга, рокочет, ропщет. Она белая, седая, мокрая. В ней живут совы и мыши. В ней, чудится, еще кто-то живет: лохматый, как мох-лишайник, вялый и огромный. Его седые космы — на земле, в ветвях деревьев, полощутся в небе. Поначалу Евсюков думал, что умрет от страха, или этот таежный космач сам удавит его. Теперь привык, не боится… А однажды пришел человек. С лицом коричневым, как кора лиственничная, узкоглазый. В маленьких унтах-олочах, в маленькой куртке из оленьей шкуры. Скрипнул дверью, оставил у порога ружье, сказал что-то не по-русски. Чуть-чуть улыбнулся. Подогнул ноги, сел на пол у кровати. Закурил. Евсюков угостил его чаем — он пил, потел, шмыгал носом. После сощурился, хитро растянул губы и крючком пальца показал на пустую бутылку из-под московской. Хихикнул. Евсюков вздрогнул, екнуло сердце: показалось, что это пришел к нему отец, попросил выпить. И улыбка, и хохоток… Евсюков вышел в аппаратную, включил приемник и запустил на всю мощь какую-то музыку. Минуту послушал, подышал запахом краски, электролита. Вернулся — никого нет. Синел трубочный дым, кисло пахло сырой кожей. За мутью окна и воздуха у кромки леса промелькнула коротенькая, растопыренная тень. Всю следующую ночь Евсюков с ружьем ходил на метеоплощадку, прислонял ружье к изголовью кровати. Понемногу успокоился. Может быть, и не было лесного человека? Может, это приснилось?