Анатолий Ткаченко - Рыжий сивуч

Тавазга положил на колени весло, огляделся: может быть, кто охотится поблизости, может быть, кто-нибудь есть на берегу? Но не слышно было выстрелов, не лаяли собаки. И Тавазге показалось, что он спит и все это видит во сне: рыжего сивуча, долбленку, льды. И Мискун вредит ему во сне, стоит только проснуться, и можно будет громко посмеяться над шаманом.

«А сейчас… сейчас, однако, надо вот что…» Тавазга хватает сумку, ищет юколу. В сумке только крошки — рыбные, хлебные, табачные. Он вытряхивает крошки в воду, подумав, бросает туда же сумку и хватается за весло. Гребет, зло стиснув челюсти, закрыв глаза. Когда чувствует, что лодка набирает, все-таки набирает хороший ход, говорит Мискуну:

— Проклятый старик! Тебя судить надо. У нас атомный век, а ты шаманишь!

«Он хочет, чтобы я отвязал и бросил сивуча, выплыл один, приехал домой один. Он хочет морщить свою страшную рожу, смеяться надо мной, из дома в дом победителем ходить. Лучше я умру вместе с сивучем или вылезу вон на ту плоскую льдину, сделаю костер из тряпок и жира зверя, уплыву в море… может, ночной прилив принесет меня обратно. Он не будет смеяться, он будет кусать свой болтливый, бешеный язык, которым разговаривает с кирнами».

В холодном, мерцающем пространстве растеклось, потерялось солнце.

«Конечно, я сплю. Так бывает только во сне: льды, как живые, хотят меня задушить, скрипящая вода, пугают крики чаек, и страшно, будто заблудился. Какой охотник не рассчитает время, какой охотник потащит против воды такого огромного сивуча?..»

Тавазге хотелось проснуться, и он никак не мог, ему было страшно, и он греб и греб, чтобы уйти от страха. Страх то отставал, то набрасывался на него холодом, тяжкими вздохами смыкавшихся позади льдов. Тавазга греб и греб, и лодка медленно вошла в тихий заливчик со следами волока и собачьих лап на припае. Лодка ударилась носом, тряхнула Тавазгу.

Возле нарты прыгали, взлаивали собаки, глухо, отрывисто рявкнул Метар: значит, все правда — он приехал. Он может посидеть, отдохнуть. И он посидел. После перевалился через борт, на четвереньках выполз на припай.

Еще посидел — долго, совсем замерз и чуть не уснул. Встал, покачиваясь, пошел к собачьей упряжке, отвязал, привел к лодке.

Собаки плясали, скулили, вываливали языки, будто им было жарко, и когда Тавазга тихо сказал: «Та-та!» — они одним рывком выволокли на снег рыжего таухурша; затем далеко, к самым тальниковым кустам, протащили долбленку.

Тавазга вернулся к сивучу, медленно прошагал вокруг него, остановился возле головы и совсем пришел в себя. Улыбнулся, вздохнул, вынимая нож.

— Ты сильный, рыжий, я — тоже… — сказал он и вспорол сивучу брюхо от горла до задних ластов. Двумя берегами раздвинулся белый сивучий жир, и снизу, будто красная вода, проступила кровь. Душный, теплый запах протухшей рыбы ударил Тавазге в ноздри, и он взгромоздился на сивуча верхом. Через несколько минут внутренности лежали на снегу, подтекая кровью, а Тавазга вынимал, подрезывая, печенку: осторожно, чтобы не раздавить желчь.

Красную, горячую глыбу печени Тавазга отнес в сторону, положил на чистый снег и отхватил ножом кусок, величиной в две ладони. Собаки взвыли, грызя и царапая лапами снег. Тавазга сжал зубами край куска и у самых губ провел ножом. Стал жевать, хмурясь и причмокивая.

От еды сделалось весело, хотелось смеяться, будто кто-то изнутри щекотал Тавазгу. Он присел на тушу сивуча, закурил. Собаки выли, зверея, разбрызгивая слюну. Тавазга смотрел на них: он любил злить своих собак — злая собака сильнее вдвое. Злобно, ненавистно зарычал вожак Метар. Теперь хватит. Тавазга встал, глянул на потроха — нет, сегодня стыдно кормить такой едой, — вырезал ножом девять больших кусков жира, отнес собакам.

Понатужившись, покряхтев, Тавазга погрузил на нарту сивуча, вложил ему в брюхо печень, перевернул животом вниз — чтобы не очень остыл, пока будет ехать до поселка. Еще раз покурил: пусть собаки наберут силы от жира, — крикнул: «Та-та!», пробежал сбоку нарты шагов десять и прыгнул на холку сивучу.

Далекие горы Набильского хребта покрылись резкими тенями, стали похожи на спине колотые льды — наступал вечер.

Хорошо ехать, когда добычу везешь, хорошо думать, когда пища в животе греет, будто костер горит. Был ветер — нету ветра, был холод — куда-то к сопкам ушел, в черную тайгу.

«Отдам председателю печенку, — думает Тавазга. — Пошлю жинку, пусть отнесет. Меньше сердиться будет, поговорим еще хорошенько. Надо много, спокойно говорить, чтобы совсем договориться. Надо уважать человека, которого слушаешь. Тогда новая жизнь совсем понятной станет. Дети, однако, по-новому живут. Пусть, не жалко. Они технику, кино любят. Мы тоже хотим, привыкаем. Скоро научимся, только говорить надо хорошенько, сердиться не надо. Председатель — хохол ухпилаг — очень нетерпеливый. Не понимает, что деньги нивха не слушаются, быстро убегают. Как их удержать, если они в магазин просятся. Нивх вещи красивые любит, а не бумажки. Не понимает — от каши у меня живот болит. Привыкнуть надо. Давай говорить будем, председатель, чай пить будем, давай водки выпьем…»