Анатолий Ткаченко - Собака пришла, собака ушла

— Ой, как бомба атомная!

Нам сделалось весело. Посмеиваясь, мы принялись за рыбу с пирожками, отщипывали кусочки, сколько кому было не жалко, бросали под стол Шарику. Он ловил на лету, щелкал зубами. Входили люди — матросы, офицеры с девушками, — рассаживались, дисциплинированно ждали, когда обслужит их толстая, ленивая Аня-официантка. А нам было хорошо: мы заняли лучшее место, дышали свежим воздухом, видели черную воду реки, и в фужерах у нас было еще вино.

Аня попросила меня придвинуться ближе, ей захотелось что-то рассказать. Я сел так близко, что чувствовал своим коленом ее колено, ловил ее дыхание, чуть пахнущее губной помадой, и почти ничего не понял. Остались такие слова: «госбанк… бухгалтерша… замуж… муж нашелся… обморок…» Но все равно кивнул Ане, засмеялся.

— Ничего смешного, — сказала она.

К нам подсел пожилой гражданин, очень упитанный, одышливый (видно, в войну не служил), с двумя крупными перстнями на левой руке. Он взял корочки прейскуранта, достал и нацепил на нос пенсне. И вдруг лицо у него осело на плечи, морщины сбежались на лбу в мелкую гармошку, пенсне спрыгнуло ему в ладонь… Он вскочил, и вместе с его криком: «Вы! вы!..» — раздался визг Шарика.

Мы тоже вскочили. Я не успел понять, в чем дело, как стул гражданина упал, сам он попятился от стола и выволок на белой полотняной штанине рычащего Шарика. Веранда задвигалась, захохотала, заохала. Я упал к ноге гражданина на колени, вцепился пальцами в горло Шарика, придушил слегка и оторвал его от штанины.

Поднявшись, сунул Шарика себе под мышку, а вокруг уже собралась толпа, галдела, сжималась теснее. Аня тоненько кричала:

— Собака! Ой, собачка!..

— Твоя собака? — жал животом гражданин. Он вполне ободрился, спокойно и брезгливо хмурился, будто ему только слегка досадили. Эта его уверенность напугала меня.

— Милицию надо! Чья же еще?

— Чего там, пустяки!

— Милая собачка…

— Звоните. Милицию!..

Я шагнул к деревянному барьеру веранды, перегнулся и бросил Шарика в темноту: там внизу — я помнил — росли мелкие кусты орешника и была густая трава.

Гомон стих. Одни засмеялись, радуясь моей находчивости, других это разочаровало, даже обидело: какой скандальчик назревал! Третьи… Третьи под шумок захватили Аню-официантку, увели к своему столику и поспешно заказывали ужин.

— Ну вот, — сказал кто-то, — человек, можно сказать, спас гражданина, а его же ругают.

— Так и бывает…

Аня стояла у барьера, заглядывала в темноту. Я взял ее за руку, повел к выходу. По пути сунул официантке все шестьдесят рублей, она кивнула: понимаю, мол, потому и о собачке промолчала, — и мы выскочили в парк.

Посмеялись, стоя на берегу у воды, вспомнили о Шарике. Бросились искать его. Обошли вокруг ресторана, покликали. Обшарили кусты, траву: может, притаился где-нибудь? Не нашли, не отозвался.

Аня всхлипнула.

— Брось, — успокоил я, — домой убежал.

Но сделалось грустно. Стало заметно, что очень темно — куда-то делись звезды, — сыро, беспокойно, диковато шумит вода. На буксирах хрипло кричали матросы, и было нехорошо их слушать: ведь они поплывут в низовье Амура, к морю, в шторма, и кто-нибудь из них может погибнуть.

Сели на скамейку, мокрую от дневной грозы, Аня сказала:

— Хожу по ресторанам, как… А мне готовиться надо. Мне обязательно надо поступить, — она чиркнула ладонью по своей тоненькой шейке, — мама велела. И в Москву хочу. Прямо до смерти… А ты что сказал ей, что она так быстро нам подала?

— В экспедицию еду, на Север.

— Молодец. А ты поезжай вправду, а? Вернешься отважным… — И совсем неожиданно, вздрогнув, как от холода, сказала: — Ой, сколько наших погибло…

Я проводил Аню домой (она жила в общежитии для эвакуированных), как можно быстрее зашагал к себе на окраину: мне надо было перебежать пять оврагов, пройти шесть увалов.

Дома я спросил у матери, прибегал ли Шарик. Сонная, едва подняв голову над подушкой, она ответила, что, кажется, был, хлебал в сенях воду. Было поздно, и я лег спать. Утром осмотрел сени, сарай, ближние кусты за огородом: может, Шарик ушибся, отлеживается? — но не обнаружил его. Не появился он и сутки спустя. На дежурство пришлось идти одному.

В обсерватории сразу заметили, что я без «хвостика», и каждый по-своему отнесся к этой перемене. Синоптик Макаров промолчал (у него был неудачным прошлый прогноз), сторожиха Скибина порадовалась: «Это же не псарня у нас — организация?», жена офицера строго сказала: «Собаке хозяин нужен» (все знали, что всю войну она продержала здоровенного бульдога, недавно он получил медаль), и только женщина-метеонаблюдатель (наверное, чтобы досадить офицерше) пожалела: «Ласковая собачка была».