Анатолий Ткаченко: Открытые берега

Начался второй забой, засолка шкур, и Ивана Никифоровича закружили дела. Потом ударил шторм, внезапный, свирепый. Казалось, со всего океана собирались к острову огромные валы, чтобы разбиться о его гранитную твердь.

Шипя, плоско и широко растекались они по берегу, подступали к самым домикам. Струилась вода, струился песок. Длинные скользкие космы капусты сплетались, дыбились, рушились и снова вздымались. В ревущем месиве воды и растений копошились крабы, боком сползая к морю, трепыхались юркие голубые рыбешки, перекатывались яркие губки, тускло мерцали жидкие тела медуз. Асцидии, моллюски, фиолетовая и розовая икра рыб, поднятая со дна, — все билось, перемешивалось, дробилось о камни.

Рабочие отсиживались в домиках, играли в карты, до отупения спали. Только Иван Никифорович изредка выходил на плато, но и его глаза не выдерживали злой рези ветра. Тучи и туман мутными клочьями неслись над водой, наталкиваясь на камни острова, рвались и рассыпались в пыль, морось.

Котики ушли в море, слабые самки и малыши прижались к скалам, вползли на карнизы. Кайры притихли, тесно, одна к другой, обсели остров, слились со скалами, устлав их теплым птичьим пухом. Для всего живого наступило время терпения, ожидания солнца.

И оно прорвалось сквозь тучи. Котики с ревом, фырканьем, толкотней выкатились на берег; кайры ринулись в море, воздух свистел от их острых крыльев; оголодавшие птенцы крепкими клювами долбили, рвали сельдь, добытую проворными родителями, дрались, давились. Черные котики тоненько блеяли в сырых темных щелях, на каменных уступах и карнизах, куда в страхе забрались от воды и ветра. Рабочие снимали их, относили вниз. Нетерпеливые малыши падали, разбивались.

По глубокой светлой зыби, высоко вскидывая весла, Акимка отплыл от берега и забросил удочки: он ловил глупышей — серых горбоносых чаек. Птицы с криком налетали на белый котиковый жир, вместе с ним хватали крючки. Акимка подтаскивал хлопающую крыльями «рыбу», вынимал из раскрытого верещащего клюва крючок — и глупыш оказывался в мешке. Акимка добывал на ужин еду. Вокруг лодки бушевал птичий базар. С берега кричали:

— Пожирней выбирай!

От скал к воде протянулись сырые холодные тени, когда хозяин вышел к восточному берегу. Легкий пар вился над лежбищем, слышалось глухое бормотание, всплески воды. Звери взмахивали тысячами ластов, похожих на опахала, отгоняли песчаных въедливых мух, и, насколько видели глаза, все колыхалось, шелестело.

Владыка лежал на своем камне, был неподвижен. Необъятный гарем томился, ожидая его прихода.

Молодой глазастый секач-холостяк теперь совсем осмелел, нагло отбил юную светлую самочку и здесь же играл с ней. Она юрко ускальзывала, перекатывалась с живота на спину, радостно блеяла. Владыка, казалось, не видел этого, только нервно вздрагивали его набрякшие старческие веки.

Иван Никифорович опустился на гладкий теплый валун, задумался. Думал о том, что все стареет на земле, уступает место молодому. Могучее тело владыки незаметно истощила старость. Сколько он жил? Семнадцать или восемнадцать лет — самый расцвет для человека. Иван Никифорович помнит, как владыка, молодой, полный сил и нетерпения, очень похожий на этого, «глазастого», впервые приблизился к гарему грозного одряхлевшего секача. Был бой страшный, насмерть. Он победил, получив первые раны и первую радость любви. За долгие годы кожа владыки стала бугристой от несчетных рубцов, шерсть покрылась жесткой проседью, на лопатках обозначились темные проплешины. От многих бед и опасностей ушел владыка, но старость не пощадила его. Тяжело бьется уставшее сердце, медленно движется по жилам густая, остывающая кровь, и сон, сладкий сон клонит его к теплому родному камню, омываемому водой. Владыка чувствует рядом того, молодого, нетерпеливого, сильного, знает, что придется сразиться с ним — и победить или умереть.

Иван Никифорович видел, как, расслабляя немеющие мышцы, владыка все ниже клонился к серому древнему камню. Он засыпал, скапливал силы. Что ему снилось, что возникало в его темном медлительном мозгу? Может, багровыми пятнами вспыхивало горячее тропическое солнце и остро взблескивали белые рыбьи спины — обильная еда?.. Или мерещились черные страшные плавники касаток, яростно врезавшихся в котиковое стадо, мутная от крови вода? Может, вспоминал он себя неуклюжим малышом на песке родного острова, первый прыжок в воду, радость плавания? Или первый бой, первое обладание гаремом?