Виктор Московкин - Золотые яблоки

Она сверкала белизной и за неимением мебели выглядела просторной. Стояла кровать, покрытая атласным одеялом, на ней чинно восседали два белоголовых мальчугана. С другой стороны прижалась к стене маленькая кроватка — девочка лет трех, такая же белоголовая, причмокивала во сне припухшими губами. И еще был стол, великолепный стол, сколоченный на скорую руку, а на нем — батарея бутылок, разделанная селедка с аппетитными кружочками лука, большое блюдо винегрета, тоненькие ломтики сыра и колбасы.

— Очень рады, — говорила жена Теплякова, невысокая женщина с ласковым взглядом. — Мой-то все уши прожужжал — ждал этого дня. Вы на него не обращайте внимания: он уже приложился, не стерпел.

— Мои отпрыски! — выслушав жену, возвестил Серега, показывая на мальчиков рукой. — Старший — Костя, учится во втором классе, младший — Миша, арифметик большой, до тысячи считает, ходит в первый класс. А это Верочка, она спит. Но вы орите сколько захочется, она не проснется.

Перевезенцев незаметно прошел в коридор и принес оттуда сверкающую пластмассой люстру. Аня, сияя радостью, с поклоном приняла подарок. Иван Чайка вытащил из кармана игрушечный легковой автомобиль, управляемый металлическим шнуром, — нажмешь рычаг — и поедет, — отдал белоголовым Серегиным сыновьям. Тогда и ребята принесли из коридора четыре новеньких стула, которые были оставлены там до подходящего момента.

— Извините, — сказал Илья. — Но такой подарок, наверно, пригодится вам больше, чем какая-нибудь барышня из гипса.

— Мы думали, думали и решили — стулья, — поддержал его Генка.

Стулья сразу пошли в ход. На двух усадили белоголовых мальчиков, два другие были предоставлены Оле и Варе. Остальные прекрасно чувствовали себя на табуретках.

Скоро стало весело и шумно. С удовольствием уплетали сочные блины в сметане, ели винегрет, селедку и пили душистый чай. Аня успевала видеть каждого и не оставляла без внимания. Иван Чайка краснел и бесконечно благодарил: ему и в самом деле оказывали больше уважения, чем другим. Но внимание это было искреннее, и он не сердился.

— Нашел «черненького Валерия»? — улучив момент, спросил его Илья.

— Какое! — горестно махнул тот рукой. — Семерых опросил, и все отказываются. Вот уж выйдет из родилки, вместе искать будем. Чертова кукла…

— В первую голову куплю радиоприемник, — между тем говорил Серега. — Телевизор не надо, дорого стоит, а ломается. Афера одна. Приемник — другое дело. Поймаю музыку, окна настежь — танцуй, пожалуйста, за вход не плати.

Аня слушала его и по-доброму усмехалась.

— Выдумщик, — ласково сказала она. — Вскоре после войны, в голодный год, продал последнюю шинелишку и купил мешок картошки. Будем, говорит, садить по-новому, как в Прибалтике, — больше вырастет. Вырыл три ямы, высыпал в них картошку и привалил землей. Как ростки появятся — еще, мол, будем подсыпать, пока ямы не заровняются. Я, говорит, покажу, как надо хозяйствовать. Все лето возился. Придет с работы — и к ямам. Осенью все начали картошку копать, и он тоже. Разрыл свою яму — хоть бы картошина была, одни белые стебли.

Серегины сыновья переглянулись и хихикнули.

И Оля залилась колокольчиком. Она сидела между Ильей и Генкой, в простеньком платье с короткими воздушными рукавами, и вся светилась радостью. Генка украдкой поглядывал на нее, с трудом подавляя вздохи. Повернись к нему Оля, посмотри с улыбкой в глаза — и он был бы бесконечно счастлив. Но она не знала, о чем он думает (чего сердце не заметит, того глаз не увидит), и чаще, чем Генке хотелось бы, награждала милой улыбкой Илью. А Илья принимал это как должное, немножко горделиво.

Ох, как нескладно устроены людские сердца! Любящие, добрые, злые, холодные, а в сути своей нескладные.

Спели песню. Серега попробовал сыграть на губах барыню, топал одновременно, не слезая с табуретки. Потом пристал к Илье:

— Давай пляши. Я видел, как ты перед девчонкой выкомаривал. Здорово получалось.

Оля спросила тихо:

— Перед Галькой?

— Да, — ответил Илья. — Перед ней. Было такое дело.

— Спляши, посмотрю хоть, на что способен, — попросил Иван. Серега выслушал его и поддакнул:

— Не капризничай, Илюша, раз начальство просит. Ивана Григорьевича уважать надо. Он человек стоящий.

— Сергей Матвеевич, это уже явный подхалимаж, — заявил Илья.

Серега не смутился, прикрыл глаза, чтобы не каждый увидел, что думает, проговорил:

— Видишь, Илюша, благодарность и подхалимаж разделяются самой тоненькой ниточкой. Не всегда и заметишь, как переступишь ее. А к Ивану Григорьевичу у меня особое расположение. Жилье он мне выхлопотал. Мне его даже расцеловать не зазорно.