Борис Ямпольский - Дорога испытаний

Вслед за тем слышится сопенье и скрип перьев.

— Анна Николаевна! — снова доносится из-за перегородки.

— Ну, что тебе?

— Петя говорит, что «смерть» пишется без мягкого знака.

— «Смерть» пишется с мягким знаком на конце.

— Урок? — сказал я.

— Да, чистописание, — ответила Анна Николаевна.

Не успел я с Люсей, голоногой, до колен забрызганной грязью лихой девчонкой, вызвавшейся проводить меня на шлях, выйти за село, на взгорье, где стояли на ветру лохматые осины, как мы услышали впереди неистовые и какие-то обиженные крики:

— И-о!.. И-о!..

По дороге в гору еле-еле двигался заморенный конь, с усилием вытаскивая из грязи доверху нагруженную немецким снаряжением подводу. Он часто останавливался. Тогда немец в ярко-зеленой шинели соскакивал с подводы, изо всех сил хлестал коня кнутом и кричал: «И-о!» — и гопал ногами. Конь делал еще несколько шагов и снова останавливался.

Чужеземец не унимался. Он стоял по колени в грязи, дико оглядывался и кричал: «И-о! И-о!». Казалось, что он обращается не только к коню, но и к этой бесконечной, ползущей в гору дороге, к грязным, медленно плывущим по заплаканному небу тучам, ко всему этому — чужому, усыпленному в тумане — миру.

Заметив нас, он по-охотничьи свистнул и махнул кнутом.

— Свистит, как собакам, — сказала Люся.

— Сам он собака.

— Ну да, собака, — согласилась Люся, — фашисты — собаки.

Продолжаем идти своей дорогой.

С тех пор как, распрощавшись с Ивушкиным, двинулся на Грайворон, я прошел уже верст сто, но продвинулся на восток мало, так как все время приходилось идти окольными путями. Сначала шел, опираясь на костыль, а потом и так: разошелся.

И лишь только утром, после сна, трудно разогнуть ногу, словно всю ночь ее держат в тисках и придают ей согнутую форму, и я волочу ее по грязи, а потом как-то само собой она незаметно выпрямляется, вдруг я сам замечаю, что хожу прямо, бодро, и однажды даже слышал, как бабы у колодца сказали: «Солдат пошел!»

— Алло! Момент! — закричал зеленый немец. — Я! Я! — тыкал он кнутом в мою сторону: «Не понимаешь, тебя именно мне и надо».

Мы идем не оглядываясь.

— Дядечка, мы глухие, да? — усмехнулась Люся. Русые волосики на ее затылке стоят торчком, как сияние.

— И-о! — завопил немец.

— Кричит! — сказала Люся.

— Ну и пусть себе покричит…

— Ага!..

«Трак-так-так!» — сухо прозвучала за спиной короткая автоматная очередь.

«Фьють! Фьють!» — цокнули пули, подымая фонтанчики грязи.

Позади, на дороге, послышалось чавканье, из тумана, выбрасывая из-под копыт комья грязи, появился на высоком коне кавалерист в черной шинели.

— Флигге! — издали крикнул ему наш немец, жестами показывая, чтобы меня гнал к нему.

Флигге наехал на меня конем.

— Иван! — сказал он и махнул автоматом.

Удивительное чувство охватывает тебя: вот только секунду назад ты был свободен, душой сливаясь с этим желтым полем, пахучим ветром, облаками в небе. И вдруг все кончилось… Между тобой и полями, ветром, небом и всей твоей жизнью, всем, что было до сих пор, — грызущий пенные удила, храпящий конь с траурным Флигге.

Я давно заметил, что всегда в мгновения ужасных испытаний человек как бы силой самосохранения раздваивается: боль, муки, ужас остаются у того, другого человека, которого ты будто со стороны видишь не замутненным болью умственным зрением, сохраняя в себе свободную от боли и страха душу для сопротивления этому ужасу. Может, эта отстраненность и помогла мне так сильно и резко запомнить, прямо-таки впитать в себя это ненавистное, длинное желтушное лицо.

Зелеными, как крыжовник, глазами он злобно присматривался к неторопливой моей походке, выражению моего лица, раздражаясь и подогревая себя. Ему так хотелось, чтобы его что-нибудь сильно разозлило.

На подводе сидел хлопец в мешковатой, очевидно снятой с убитого, синей форме советского летчика, с низко опущенной на лоб челкой и, разинув рот, смотрел на меня испуганными глазами.

— Картуз! — вскричал он, словно на голове моей горел картуз.

— Культур! Культур нихт! — проворчал немец и кнутовищем скинул с меня картуз. — Хунд!

— Собака, — перевел хлопец.

— Дрек! — крикнул немец.

— Говно, — лениво вторил хлопец.

Стою без картуза и вглядываюсь в это длинное, желтушное лицо, в зеленую злость этих глаз: «Вот он, фашист!»

А он думал, что я интересуюсь его званием.

— Виц-фельдфебель! Гестапо! — сказал он.

— Виц-фельдфебель, — как эхо, повторил за ним хлопец.