Борис Ямпольский - Дорога испытаний

На улице взревели сигналы, стекла окон задрожали, и на несколько минут в доме стало сумеречно от проходивших мимо танков. Я механически считал машины.

— Сила… — поеживаясь, сообщил хозяин сиплым шепотом, — разве ее удержишь?

— Наша сила больше, — сказал я.

— Про то уж я не знаю, — ответил он уклончиво.

— Забыл?

— По-омню. — Кухарчик покрутил головой, словно ему вдруг стало душно. — Вот история! — Он налил из бутылки еще стакан, выпил его, как воду, и казалось, даже не почувствовал, и удивленно посмотрел на мутную бутыль.

Потом Кухарчик долго молча сидел за столом, не притрагиваясь к еде, и внимательно, не мигая, тоскливо смотрел мне в глаза.

— Я нейтральный, — сказал он, — хата с краю, понимаешь?

— Понимаю, телеграфист.

— Чего понимаешь? — рассердился он.

— Ждешь, чья возьмет.

— Много о себе понимаешь, вот что! — крикнул он, глаза его налились кровью. Но сразу он осекся. — Жить хочется! — пожаловался он.

— А кому не хочется?

— Так ведь так, а все-таки своя рубашка ближе к телу. — Он пальцами расчесал свою роскошную черную бороду, и она волнами легла по обе стороны лица. — Не так я себе все представлял, — проговорил Кухарчик.

— А как же?

— Страшно, — он замотал головой, — одному страшно.

— А вы не один.

Кухарчик быстро поднял голову:

— А еще кто?

— Все, весь народ.

Кухарчик невесело рассмеялся.

— Нет, не для моей персоны… — Он потянулся снова к мутной бутыли, но махнул на нее рукой. — Со всем удовольствием и все понимаем, — говорил он, глядя мне в глаза, — но не можем, нет. — Он помолчал. — А тол в порядке, понимаю, зачем пришел.

— Где тол? — не удержался я.

Он пристально взглянул на меня.

— А кто тебе буркнул, что у меня тол?

— Так вы же сами буркнули.

— А-а… то я пошутковал.

— Где тол?

Не обращая внимания, Кухарчик легкомысленно, точно на губной гармошке, поиграл пальцами на губах.

— А тебя кто послал сюда? — спросил он.

Я ответил.

— А как он выглядит?

Я и на это ответил.

Кухарчик осклабился.

— Испуганный я стал. — Он покрутил головой. — Да, был герой!..

Я не сказал ему, что с нами нет начподора.

— Не взорвали моста?

— Не, — ответил он слабо.

— Вся станция цела?

Он кивнул головой.

— Испугались?

— А ты герой! — вскричал он. — Пойди взорви!

— Ладно, — ответил я, — показывай, где тол.

— Это можем, вот это вполне можем! — Кухарчик решительно потянулся к бутыли.

К Поповскому лесу, который начинался по другую сторону железнодорожного полотна, нам пришлось идти через станционный поселок. Шли вместе с бабами-грибницами. У Кухарчика в руках большая базарная кошелка, у меня — жестяное ведро. Как раз когда мы подходили к поселку, со шляха входила в него колонна черных машин. Кухарчик, увидев их еще издали, остановился и подался назад. Но как раз в это время на крыльцо дома вышел офицер, и Кухарчику показалось, что офицер заметил, что он, Кухарчик, увидев танки, остановился и поворачивает назад, и он сделал вид, что у него расшнуровался ботинок, нагнулся, подтянул шнурки и, махнув рукой, решительно пошел вперед, навстречу остановившейся вдоль широкой вокзальной улицы колонне.

Но вот среди огромных катафалочных машин, среди обвешанных черным железом солдат в мышиных шинелях, среди всего этого бессмысленного мира появились сопровождаемые охраной три советских летчика. Они были в шлемах, на спине болтались обрезанные стропы парашютов.

Я остановился. Все, все было близко и дорого в них: и эти вылинявшие на солнце гимнастерки с темно-вишневыми кубиками на голубых петлицах, и широкие, с золотой звездой пояса, планшеты с картами, и эта сильная походка, гордый постав головы уверенных в своей правде людей. Где-то я их уже видел и знал. В Броварах? В Коктебеле?

Они шли в обнимку. У одного была перебита нога, и он повис, держась за шеи товарищей, но у него был такой независимый вид, что издали казалось, и он шел.

Они шли тяжелым, непривычным к земле шагом, шагом мореплавателей и пилотов, людей, привыкших преодолевать необитаемые пространства океана и неба. Похоже было, они идут по гребню высокой-высокой горы, где всегда светит солнце.

Вокруг поднялась суматоха, свист, крики: «Гейгель!.. Газенфус!..» Неживые, резиновые лица чужестранцев лезли прямо на них и хохотали; глазели мотоциклисты в марсианских очках; мелькали толстые, массивные офицеры в выутюженных мундирах с черно-бархатными воротниками, в крестах.

— Федя, — сказал тот, у которого были перебиты ноги, — смотри, какой хай подняли.