Борис Ямпольский: Молодой человек

Толпа придвинулась тесно к огню. Караев бросил книгу в костер и брезгливо вытер руки о штаны. В толпе загалдели. Книга дымила и горела тяжело. Иногда страницы ее вспыхивали зеленоватым огнем. И старики, опершись на палки, кланялись и бормотали, как на молитве, а мальчики смотрели широко раскрытыми, испуганными, восторженными глазами. И когда все погасло и остался пепел, все молча разошлись.

Под капризный крик шакала я вошел в глинобитную, отгородившуюся от всего мира хижину, наполненную коврами, подушками, перинами, пряным запахом корицы и крепко заваренного чая, где шла от века своя, чужая, непонятная жизнь.

На коврах, по-турецки поджав под себя ноги, сидели старики, сухие, жилистые, в темных тяжелых папахах.

Каждый раз хлопала дверь, и входили все новые, молча садились на корточки и, сложив руки на животе, глядели и ждали.

Я ничего не мог прочесть на этих старых, прокаленных временем, отрешенных от меня самолюбивых лицах. Эти люди родились и прожили свою большую, долгую, восточную жизнь, когда меня еще не было на свете. Что я мог им сказать, чему научить? Я знал только одно твердо: жить надо иначе, жить надо так, чтобы исчезли эти дымные, глиняные, отгороженные от всего белого света, нарытые, как норы в горе, хижины, а для этого надо объединиться — один за всех, и все за одного, и все против Кадыр-бека.

И все это я с восторгом высказал им высоким, резким, срывающимся мальчишеским голосом.

Переводчик переводил мои слова глухо, картаво и, как мне казалось, витиевато. Переводил ли он то, что я сказал, или то, что ему казалось нужным, чтобы я сказал?

Старики слушали молча. Улыбались ли они, тосковали или смеялись надо мной? Они выслушали меня, потом они долго пили чай, как фокусники держа пиалы на вытянутых пальцах, прихлебывая и шумно дыша, по-беличьи цокая языком.

Потом самый старый, самый почтенный, самый длиннобородый встал, приложил руку к груди, что-то сказал хозяину. Остальные закивали бородами, и все молча встали, с достоинством, по-царски поклонились хозяину дома и ушли.

— Что они сказали? — спросил я у хозяина.

— Они сказали: умный юноша, ах какой умный юноша!

Хозяин вздохнул.

— Умный у него папа, умный у него дедушка, вся родня может гордиться таким юношей.

— А что они еще сказали?

— Нет, больше они ничего не сказали.

Хозяин снова вздохнул.

Я вышел на улицу. Лениво лаяли чужие собаки. И у самых ног, в песке, среди жесткой, высохшей травы, что-то шуршало, и кто-то за кем-то гнался, и кто-то скулил жалобно… Точно кладбищенские памятники, немы были хибары, куда ушли эти люди. Я не знал, о чем они думают, о чем сейчас говорят и что им приснится.

Когда я пришел в сельсовет, Караев чистил обрез, разложив на канцелярском столе черные блестящие части.

— Агитировал? — спросил он.

— А что там агитировать! — насмешливо сказал косоглазый «Друг детей». — Взял за уши ишака, привел в колхоз — хозяин сам прибежит.

— Сам ты ишак, и отец твой ишак, и вся родня ишаки. Нацепил значки и думаешь, что все знаешь. Снимай значки! — вдруг закричал Караев. — Долой!

Он еще долго кричал бы, но косоглазый поспешил ретироваться.

Караев собрал обрез и, прищурив глаз, посмотрел в ствол.

— С гражданской войны? — сказал я.

— А ты откуда знаешь?

— Стрелял когда-то.

— В люльке? — рассмеялся он.

— В люльке не в люльке, а стрелял.

Мы были детьми гражданской войны. Мы еще не знали, что такое деепричастие, но отличали пулемет Шоша от пулемета Люиса. Шош — тук-тук-тук! А Люис — так-так-так! И все покрывал «максим» — боп-боп-боп! В те годы я и нашел в старом сарае обрез точно такой, какой был у Караева на столе; казалось, это он и есть. Помню, я держал короткую гладкую ложу обеими руками, нацелив ствол куда-то поверх яблонь, и дрожащим пальцем — а что будет? — с силой спустил упругий курок. И синяя вспышка, потом удар в плечо и неслыханный гром, будто раскалывается мир садов и полей. Еще долго-долго после этого кричали и взбудораженно летали птицы.

— Значит, ты с люльки стреляный, — сказал Караев.

В это время прибежал мальчишка и сказал, что на болоте видели сыновей Кадыр-бека. Караев сунул мне стоявшую в углу винтовку.

— Стрелять, значит, умеешь?

Я не успел ответить, как он с обрезом в руках выскочил из дома и побежал, и я — за ним.

Мы бежали через сад, в котором росли низенькие фруктовые деревья, а потом узкой тропинкой — куда-то вниз. Винтовка казалась мне тяжелой и очень длинной, и я думал о том, что после того единственного раза никогда и не держал в руках винтовки. По дороге к нам присоединились еще несколько молодых парней с оружием и без оружия. Мы добежали до камышей и остановились.