Борис Ямпольский - Молодой человек

А парнишечки все уже были тут. Одни шли позади, другие совсем близко, сбоку, как конвой, а третьи забегали вперед, оборачивались и поглядывали на нее и на меня.

— Кто это такие? — спросил я.

— А я знаю? — Она пожала плечиками.

— А чего они хотят?

— Спроси их.

— Каждый день это так?

— Ужас! — сказала Мима.

Только мы вышли на Караваевскую, на углу уже стоял фендрик и, увидев ее, стал подмигивать.

— Ты его знаешь?

— В первый раз вижу.

— Зачем же он тебе строит глазки?

— Что ты!

— Вот смотри, что делает! Он свихнет себе глаз.

Тот стоял и, будто они были одни, мигал и мигал одним глазом.

Она показала ему язык.

— Что он от тебя хочет?

— Психопат. — Она снова показала ему язык.

Я подошел к нему.

— Ты зачем так делаешь?

— А что я делаю?

— Мигаешь.

— А что, уж и мигать нельзя?

— Иди и мигай сколько влезет. Зачем ты ей мигаешь?

— Кто тебе сказал, что я ей мигаю? Я вообще мигаю. Это у меня такая привычка. — И он усиленно замигал.

Я взял ее под руку. Я первый раз вел девушку под руку, и было как-то неудобно, и неловко, и скованно, словно тебя приклеили к кому-то. И уже не размахиваешь свободно руками, не кричишь на всю улицу «Ух!», а чувствуешь себя ужасно глупым, молчаливым и несчастным.

На каблучках она была выше меня и выступала легко и плавно, а я никак не мог попасть в ногу и семенил за нею, тяжело оттягивая ей руку, и скоро совсем потерял веру в себя. Наконец она сказала:

— Смотри не вывихни мне руку.

Я обиделся, но сразу стало свободно и весело.

В это время подошел к нам парень в немецкой фуражке с витым золотым шнуром и, не глядя на нее, а глядя на меня, сказал:

— Отойдем на минутку.

У него были красивые твердые глаза цвета зеленой сливы.

— А в чем дело? — спросил я.

— А ты не знаешь, в чем дело?

— Нет, не знаю, — сказал я.

— Она тебе ничего не сказала?

Только теперь он взглянул на нее своими красивыми, твердыми, наглыми глазами.

А она смотрела на него васильково и бесстрашно.

— Сказать ему? — отрывисто спросил он.

— Мне какое дело! — Мима фыркнула.

— Раньше я ее провожал, — сказал он, — а теперь она мне изменила.

— Ну а что, я виноват? — сказал я.

— Отойдем на минуту, — снова сказал он.

— Я уже и так отошел.

— Да брось ты с ним разговаривать! Комик какой!.. Надоел.

— Это я комик, я надоел! — закричал он. — Ты то же самое сказала и Стасику.

— А тебе тогда это нравилось, теперь не нравится. Да, не нравится?

— Ты и ему так скажешь! — кивнул он на меня.

— Захочу — и скажу. Ну и что? — Глаза у нее были как голубой лед.

— Она и тебе скажет. — Он совсем раскис. — Вот увидишь, скажет. — И он захныкал.

А мне себя не было жаль ничуть.

С бесконечной верой в свою звезду, в бессмертие своего мотылькового счастья я взял ее за маленький, нежный локоток и повел под желтыми каштанами вниз по Караваевской.

И мне казалось, что я не касаюсь земли, а, как во сне, лечу по воздуху.

Теперь она повисла на моей руке. Я чувствовал каждую ее жилку. Каблучки ее шуршали: шах-шах-шах.

— Ловко ты его отчалила! — сказал я самодовольно.

— Кошмар какой комик!

Постепенно конвой наш таял. Надоело ли им плестись в хвосте, или они потеряли уверенность, но они исчезли. Только один остался. Он следил за нами. Он не отставал. Мы шли тихим переулком. И когда он прятался, его выдавала тень. Луна была яркая, и тень черная.

— Неужели он не понимает, что мы видим его? — спросил я.

— Понимает.

— А зачем он притворяется и прячется?

— Лилипут, — сказала Мима.

На углу стояла торговка сладостями.

— Хочешь карамель «Аида»? — спросил я.

— Об этом не спрашивают, — сказала она, встряхнув локонами.

Я вынул кошелек.

А тот выглядывал из-за угла и смотрел на этот раз в отдалении, не приближаясь. У него не было денег.

— И что это я нравлюсь всем дурачкам! — засмеялась Мима.

— И я дурачок?

— Такой же, как все. Но ты приятный дурачок и не пристаешь. Ужас не люблю, когда пристают.

— Я гордый, — сказал я.

— Ужас как люблю гордых, чтобы не приставали, не обращали внимания.

— Я не буду обращать внимания.

Мы пошли. Тень опять заскользила за нами.

Наконец мы вышли на яркий, шумный Крещатик.

— Ну, адью, малыш! — сказала Мима.

— Куда же ты уходишь?

— Надо, — грустно сказала она.

— Зачем же ты со мной пошла? — Я чуть не заплакал от обиды.

— Ах, как же иначе могла я уйти? — Кукольные глаза ее удивленно раскрылись.

— Так что я тебе — декорация?