Алексей Першин - Не измени себе

Новая вспышка молнии, на этот раз отдаленная, заставила обоих обернуться, и они отчетливо увидели берег.

— Давай, Пашка, налегай.

Борис еще раз обернулся. Берег! И совсем рядом.

— Приготовься, подходим. Ты греби, а я направлять буду.

Лодку резко вскинуло вверх. Борису сквозь сизую полосу дождя удалось рассмотреть пологую отмель. Но она была левее от них по ходу. Надо было развернуть лодку, чтобы их выбросило на облюбованную отмель.

«Придется рискнуть».

Лодку несколько раз ударило в борт сильной волной.

— Греби изо всех сил! Налегай! Еще! Еще раз! Сильнее!

Берег приближался. И вдруг лодку взметнуло волной и понесло. Они не сразу поняли, что случилось — раздался треск, их выбросило на берег, оба, кувыркаясь, покатились по песку.

Борис больно ударился головой, но тут же вскочил: надо было спасать лодку, очередная волна могла ее смыть в пучину, Вскочил и Пашка. Подбежали они к лодке почти одновременно. Пашка схватил за жабры осетра и поволок вверх по отмели…

Борис не удержал лодку, волна подхватила ее, с силой увлекла от берега, а новый мощный вал понес посудину на камни. Днище лодки хрястнуло, и она как бы повисла на камне, сдвинуть ее уже было нельзя.

А Пашка все тащил осетра… Вот он бросил рыбину и помчался обратно. Дождался, когда отхлынет волна, и ринулся к лодке, выхватил из нее котомку, свои удочки и все так же молча, словно не видя его, Бориса, побежал вверх. Борис ошалело наблюдал за ним.

Дождавшись, пока схлынет вода, он забрался в лодку, выбросил из нее весла, ведро, удочки, подсачик. На дне оставалось еще много рыбы, но ему почему-то было противно смотреть на нее. Единственное, чего ему сейчас хотелось, — скорее к огню, хоть под какую-нибудь крышу. Только сейчас почувствовал Борис, как продрог и устал.

И опять мимо него пробежал Пашка, он залез в лодку, стал судорожно собирать рыбу.

Борис зашагал прочь от берега.

Еще ночью, во сне, Бориса стала обступать тревожная тишина. Пожалуй, от этой тишины Борис и проснулся. Проснулся в холодном поту, не понимая, что случилось, но чувствовал: что-то произошло.

Он протер глаза. Чулан. Жесткая его постель: на доски брошен тюфяк, набитый свежим сеном. Такая же, пахнущая сеном подушка, на ней вылинявшая кумачовая наволочка в маленьких цветочках. В окошко врывалось солнце. Его луч будто дымился — в нем затейливо плавали пылинки.

Борис встал. Хотел потянуться и размяться, но застыл, удивленный этой беззвучной тишиной.

Что случилось?

Он вышел. Ни в доме, ни во дворе — никого. Братья, наверное, работали, а мать могла уйти на рынок. Не это удивляло. Пугала мертвая тишина вокруг. Странно.

Борис прошелся по двору, огляделся. Навстречу попался петух. Он неодобрительно покосился на Бориса, обошел его стороной и вдруг, хлопнув крыльями, напрягся, отчего взъерошились перья на его вытянутой шее, и широко раскрыл клюв. И было нелепо и дико, что звонкого и лихого «кукареку» не раздалось. Петух должен был встревожиться. Ничуть не бывало. Встряхнулся и по-хозяйски бочком-бочком подогнал к развороченной куче навоза несообразительных кур.

И тут Борис понял, что он оглох. Он прижал ладони к раковинам и резко отдернул их.

Ничего.

Попрыгал сначала на одной ноге, прижав ладонь к уху, потом на другой…

Ничего.

Расставил ноги, положил руки на пояс и стал раскачиваться из стороны в сторону. Так всегда делал, когда хотел откачать из ушей воду, чтобы восстановить слух.

Опять безуспешно…

Как же это так?

Пока еще Борис был больше удивлен, чем встревожен. Должно же это пройти?..

Пришла мать — она действительно ходила на рынок — и что-то сердито начала ему выговаривать. Вчера Борис едва добрался до дому. Почти на двадцать километров в сторону от Улагина унесло лодку. Ни брат Сашка, ни мать еще не знали о том, что днище у лодки проломлено. Но тем не менее Борису крепко влетело, правда, в основном на словах, если не считать подзатыльника старшего брата. До рук в семье Дроздовых никогда не доходило. Поэтому Сашкин подзатыльник сразу же оборвал нудную сцену — это было пределом наказания. И другим членам семьи стало жаль измученного и сгоравшего со стыда парня…

Сейчас было ясно: мать продолжала старое, вчера не договоренное. Борис, еще не успевший отойти от умывальника, смотрел на мать, стоявшую на ступеньках крыльца, видел ее шевелящиеся губы, смотрел на сошедшиеся у переносья брови, которые она всегда грозно хмурила, когда хотела показать, что сердится. Но это было скорее смешно, чем страшно. Лицо оставалось добрым, родным.