Константин Лагунов - Так было

— Здорово, директор! — крикнул Рыбаков.

— Здравствуйте, Василий Иванович, — откликнулся надтреснутый голос из-под трактора.

— Что стряслось?

— Прокладку пробивает. Уже кончаем.

— Ну, кончайте. — Рыбаков отошел в сторонку с Трофимом Максимовичем. — Поджимает весна?

Сазонов наморщил лоб, дернул себя за мочку оттопыренного уха.

— Еле поспеваем. Еще гектаров сто двадцать осталось.

— Денек сегодня — загляденье. — Василий Иванович снял кепку, кинул ее в ходок. Легко нагнулся, зачерпнул горсть влажной земли, помял ее в кулаке, поднес к носу. — Чуешь, как земные соки бродят, аж хмелем в голову ударяет. Созрела землица. Только успевай обсеменяй. Когда кончите?

— На неделе.

— Хорошо.

Разговаривая, они дошли до межи. Рыбаков носком сапога разворошил ровную зеленую щетину молодой травы, улыбнулся.

— Ох и трава нынче, Максимыч. Прет, как на опаре. Добрые будут покосы. Не прозеваешь — с кормами зазимуешь. Хороша весна.

— Добра, — согласился Сазонов.

— Ты знаешь Панину делянку? За оврагом, на границе с вашими землями?

— Знаю, — не сразу ответил Трофим Максимович и испытующе посмотрел на собеседника.

— Вот и хорошо. Там почти девяносто гектаров отменной земли. В прошлом году ее не обрабатывали, пустили под залежь. И нынче тоже. Я вчера ее смотрел. Уж молодые деревца проклюнулись. Еще год — и пропала земля, проглотит ее лес.

Трофим Максимович молчал. Он уже понял, куда клонит секретарь райкома, и сейчас думал над тем, как бы незаметно уйти от этого разговора.

— Ты почему молчишь? — насторожился Рыбаков.

— А что мне говорить?

— Пропадает земля. Разве тебе это безразлично?

— Не безразлично. Но при чем тут наш колхоз?

— Хитришь?

— Что нам хитрить? Они хозяйство развалили, бабы семечками торгуют, огороды свои холят, а нам…

— А вам на это начхать? Чужая беда сердце не сосет. Так, что ли? Молчишь? Так я тебе скажу. Бери эту землю. За лето обработаете ее под озимь. Мы узаконим это решением райисполкома.

— Куда нам еще девяносто гектаров? — Трофим Максимович испуганно попятился. — Мы и свою-то землю еле-еле годуем. На быках да на коровах.

— Значит, эта своя, а та дядина. За эту мы воевали, а за ту кто? Я вот «Коммунизму» предложил взять шестьдесят гектаров от Жданова. Взяли. И слова не сказали. Мы не имеем права отдавать землю пустошам. Это все равно что сдать врагу. Ты ведь хлебороб, Трофим Максимович, в твоих жилах чернозем. Неужто и впрямь тебе все едино — жива та земля или нет? Вся сила, вся красота наша — в земле. За то и зовем ее матерью. — Помолчал, задумчиво покачал головой. — Я вот свою мать почти не помню. Мне годов семь было, когда она умерла. И отца вскоре колчаковцы убили. Потаскался я по людям. Всего досыта хлебнул — и горького, и соленого. И к голоду, и к боли привык. А вот к тому, что матери нет, не мог привыкнуть. Она мне каждую ночь снилась. Теперь уж сам давно отец, а стрясется какая беда, сразу вспоминаю мать, завидую тем, у кого она есть. Какое же это счастье прийти домой и положить голову на материнские колени. Помню, ушибусь или ребята поколотят, от обиды и боли в голос реву. Никакого удержу. А мать погладит по голове: «Полно, Вася, ты же мужик», все как рукой снимет. Вот она — мать. А ты…

— Да что я, — обиделся Трофим Максимович. — У меня за них, чертей, вся душа изболелась. Только ведь не осилить нам. Сев кончим — покос надо начинать. Вы же знаете…

— Знаю. Вспахать Бобылев поможет. С ним я сейчас договорюсь. А чтоб тебе не колебаться, не насиловать себя, съезди сегодня же на Панину поляну. Погляди, как ее бурьян да чертополох подмяли. Поглядишь — спать не будешь, пока не перепашешь.

— Посмотрю, Василь Иваныч.

В райцентр Рыбаков приехал вечером. Сдав жеребца Лукьянычу, пошел домой.

— Совсем замотался, Вася. Почернел, ровно цыган, — говорила жена, накрывая на стол. — Нос торчит, как у покойника.

— Ничего, — не поднимая глаз, отозвался он. — Отсеемся, тогда и отдохнем.

— Уж ты отдохнешь, — с ласковым упреком воскликнула она. — Я тебя знаю. В мирное-то время никогда выходных не было, а теперь… Ешь, ешь, совсем остынет.

Василий Иванович с преувеличенным аппетитом принялся хлебать щи.

А Варя хлопотала возле него: нарезала еще хлеба, налила молока в стакан, положила в щи ложку сметаны и все говорила:

— Тянешь день и ночь, день и ночь. Думаешь, износу не будет. Машина и та ломается, а ты ведь хоть и секретарь райкома, а все равно человек. У тебя же не мотор внутри, а обыкновенное сердце. Когда-нибудь оно не выдержит, и все. Тебе только тридцать четыре, а лоб ве-е-сь в морщинах.