Сергей Снегов - Иди до конца

Щетинин легко проник в подвернувшуюся расщелину между пешеходами, потянул за собой неторопливого большого Терентьева, их понесло, тесня к середине: шел час «пик», главный из «пиков» — окончание работы. Терентьева толкали с боков, давили сзади, отпихивали спереди. Это было как раз то, чего он желал. Каждый стремился поособь, никто не спрашивал, куда торопится другой, ни над кем не тяготела чужая воля, которая много лет предписывала Терентьеву все его шаги. А внешним выражением свободы был весь этот кажущийся беспорядок; Терентьев наслаждался и толкотней и давлением, сам толкался и напирал на впереди идущих, отпихивал нетерпеливых. Охваченный веселым озорством, он еще увеличил беспорядок движения, вдруг для чего-то начав проталкиваться к краю тротуара, потом снова к середине. На него с недоумением оглядывались, кто-то выругался сквозь зубы. «Чрезмерно большая личная свобода становится произволом, ибо ограничивает права других людей на их индивидуальную свободу!» — насмешливо подумал Терентьев философской формулой. Он постарался идти поспокойнее, не тесня соседей без нужды.

Щетинин не подозревал, какие ощущения одолевают друга. Щетинин изнемогал, старался вырваться из потока.

— И какого дьявола тебе понадобилось обедать в центре? — ворчал он. — У нас в обжорке не хуже, сколько раз проверял.

Терентьев не отвечал. Словами трудно рассказать о чувствах, надо было описывать в подробностях очень непростую жизнь — вряд ли бы захотел с ней сейчас разбираться Щетинин, он обычно довольствовался двумя-тремя фактами. Щетинин энергично свернул налево. Теперь их перетаскивало на другую сторону улицы, к Пушкинской, к остановке троллейбуса. Терентьев прикрыл веки. Не глядя, он безошибочно шел в нужном направлении, им командовала толпа, оставалось лишь подчиняться.

— Чего ты? — удивился Щетинин. — Вдруг зашатался!..

— Неважный портвейн, — ответил Терентьев, открывая глаза. — По вкусу хорош, а на деле подкрашенный спирт. Голова кружится.

Лаборантка Лариса Мартынова, чуть не плача, швырнула пальто на стенд. Шла седьмая минута десятого. Не было утра, чтоб Лариса явилась вовремя, это становилось обычаем — ежедневные получасовые объяснения по поводу минутных опозданий. Табельщики института дружно ее ненавидели, она врывалась, как раз когда запирали доску с неперевешенными номерками, и запальчиво доказывала, что их часы спешат. Терентьев защищал ее от нападок, при нужде она без ропота задерживалась в лаборатории целые часы, это вполне компенсировало утреннюю неаккуратность. Но директор института Жигалов не соглашался с Терентьевым — фамилия Ларисы часто появлялась на доске приказов в сопровождении выговоров, сменявшихся в стройной последовательности: простые, строгие, с предупреждением, с последним предупреждением, потом снова простые и строгие.

Сегодня Ларисе не удалось вырвать свой номерок у несговорчивого табельщика, это грозило новым вызовом к Жигалову и неизбежным очередным выговором. Она всхлипнула, упала на стул и сердито отвернулась от Терентьева. Он был в ответе за все ее жизненные неприятности.

— Проспали, Ларочка? — посочувствовал Терентьев. — У вас глаза опухли.

— Ничего не проспала! — огрызнулась она. — И не глаза, а веки. Всю ночь плакала.

— Опять в кого-нибудь влюбились? Кому же на этот раз выпало такое горе — ваша любовь?

Лариса с негодованием взглянула на него, на секунду прищурившись. Она была близорука, но скрывала это. Ей казалось, что очки уродуют лицо. Она легко ориентировалась среди нечетких силуэтов окружающего мира и даже в театр и кино не брала очков. Когда ей нужно было что-нибудь внимательно осмотреть, она прищуривалась — на мгновение, не больше, пристальный взгляд был короток и резок. Терентьев, не говоря ей об этом, часто удивлялся, как много и точно она успевает увидеть за время этого стремительного, как удар, взгляда.

Разглядев, что Терентьев настроен добродушно, она рассмеялась.

Лариса увлекалась стихийно и преднамеренно, по случаю и из принципа, превращая свои привязанности в подобие игры. Месяца два назад она признавалась, что сходит с ума по известному драматургу, умному, язвительному и больному. У него имелась жена, двое детей и четверо нежно любимых внуков. Лариса в отчаянии спрашивала Терентьева, как поступить, если драматург разведется и сделает ей предложение, — отказать не хочется, а согласиться страшновато, все-таки сорок семь лет разницы, да и старушку жену нехорошо обижать, она добрая. Терентьев не верил ни одному ее слову и, смеясь, давал неисполнимые советы, Лариса, тоже смеясь, обвиняла его в бессердечности. Драматург внезапно скончался, решив тем все затруднения. Сердце Ларисы теперь было пусто, перенести этого она не могла.

Читать дальше