Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники

Доус одно время был доведен до крайности, пока, наконец, не испугался. Он готов был умереть, чуть не скатился в пропасть, даже заглянул в нее. Потом, устрашенный, испуганный, вынужден был податься назад и, словно нищий, взять, что дают. Было в этом своего рода благородство. Клара понимала, он считает себя побежденным и хочет, чтобы так ли, эдак ли она его приняла. Это она могла для него сделать»

Было три часа.

– Я уезжаю в четыре двадцать, – еще раз сказал Пол Кларе. – Ты тоже поедешь этим поездом или позднее?

– Не знаю, – ответила она.

– В Ноттингеме я в четверть восьмого встречаюсь с отцом, – сказал Пол.

– Тогда я поеду позднее, – сказала она.

Доус вдруг дернулся, будто его потянули за веревочку. Он смотрел в окно, на море, но ничего не видел.

– Там в углу две-три книги, – сказал Морел. – Мне они уже не нужны.

Около четырех он собрался уходить.

– Мы еще все увидимся, – сказал он, пожимая руку Доусу.

– Да уж наверно, – сказал Доус. – И, может… когда-никогда… я смогу отдать тебе деньги, как…

– Я сам за ними пожалую, вот увидишь, – засмеялся Пол. – Мне ведь не миновать скоро оказаться на мели.

– Ну уж… – сказал Доус.

– До свиданья, – сказал Пол Кларе.

– До свиданья, – сказала она, протягивая ему руку. Потом в последний раз молча, смиренно на него глянула.

И вот он ушел. Доус и его жена опять сели.

– Поганый день для поездки, – сказал Доус.

– Да, – отозвалась Клара.

Они вели какой-то несвязный разговор, пока не стало темнеть. Хозяйка дома принесла чай. Доус, как и положено мужу, без приглашения придвинулся к столу. Смиренно ждал, когда Клара ему нальет. Она, как и положено жене, не спрашивая его, налила.

После чая, уже около шести, Доус подошел к окну. За окном была тьма. Море ревело.

– Еще дождь, – сказал он.

– Да ну? – отозвалась Клара.

– Ты ведь не поедешь сегодня? – неуверенно спросил он.

Клара не ответила. Он ждал.

– Я б в такой дождь не поехал, – сказал он.

– Ты вправду хочешь, чтоб я осталась? – спросила она.

Рука Доуса, придерживающая темную занавесь, дрожала.

– Да, – сказал он.

Он все стоял к ней спиной. Клара встала и медленно пошла к нему. Он отпустил занавесь, неуверенно повернулся к жене. Она стояла, заложив руки за спину, устремив на него тяжелый непроницаемый взгляд.

– Ты хочешь, чтоб я вернулась, Бакстер? – спросила она.

– Ты хочешь ко мне вернуться? – охрипшим от волнения голосом отозвался он.

Подавленный стон вырвался из груди Клары, она подняла руки, обвила его шею, притянула мужа к себе. Он крепко ее обнял, уткнулся лицом ей в плечо.

– Прими меня! – исступленно прошептала Клара. – Прими, прими! – И, будто в полузабытьи, запустила пальцы в его красивые, тонкие темные волосы. Он обхватил ее крепче.

– Я опять тебе нужен? – сдаваясь, бормотал доус.

Клара уехала с мужем в Шеффилд, и Пол больше почти ее не видел. Уолтера Морела утрата, казалось, всерьез не задела, но все равно он теперь влачил жалкое существование. С Полом его мало что связывало, каждый только старался, чтобы другой не испытывал настоящей нужды. Вести хозяйство было некому, жить в опустелом доме ни тот, ни другой были не в силах, и Пол переехал в Ноттингем, а Морел поселился в одном добром семействе в Бествуде.

У Пола все пошло прахом. Заниматься живописью он больше не мог. Картина, которую он закончил в день смерти матери и которой был доволен, оказалась его последней работой. На фабрике теперь не было Клары. Дома он не в силах был взяться за кисти. Ничего у него не осталось.

И он все время шатался по городу и пил со знакомыми, то в одно место зайдет, то в другое. От такой жизни он изрядно устал. Он заговаривал с официантками, чуть ли не со всеми женщинами без разбору, но взгляд у него был тяжелый, напряженный, будто он что-то выискивал.

Все вокруг казалось неузнаваемым, призрачным, бесплотным, непонятно было, почему люди ходят по улицам, почему при дневном свете громоздятся дома. Непонятно, почему они занимают пространство вместо того, чтобы оставить его свободным. Приятели заговаривали с Полом; он слышал голоса и отвечал. Но для чего они, эти звуки, не мог взять в толк.

По-настоящему самим собой он был лишь когда оставался один или когда усердно, машинально делал свое дело на фабрике. Тогда он забывался, действовал бессознательно. Но так не могло продолжаться без конца. Слишком мучительно было, что все стало призрачным, потусторонним. Появились первые подснежники. Среди всепоглощающей серости засияли крохотные жемчужины. Прежде они, вызвали бы в нем живейший отклик. Теперь он их видит, да только ничего они для него не значат. Через несколько мгновений они исчезнут, и на их месте останется пустота. Вечерами по улицам спешат высокие сверкающие трамваи. Непостижимо, что они дают себе труд с шумом скользить взад и вперед. «Ну чего ради вы покачиваетесь, скользите по мостам через Трент?» – спрашивал он большие трамваи. Ведь с таким же успехом их могло не быть.