Юрий Тынянов - Пушкин и его современники

Столь же живы пародические нападки на послание: "Послание у нас или та же элегия, только в самом невыгодном для нее облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях: еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, славу богу, здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:

Милостивый Государь NN воскликнет:

.......чувствительный певец,

Тебе (и мне) определен бессмертия венец!

- а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным!" **

* Кюхельбекер пародировал монолог "Орлеанской девы" в переводе Жуковского в своей комедии "Шекспировы духи" (1825 г.). Пушкин ему выговаривал за эту пародию (см. письмо от декабря 1825 г. Переписка, т. 1, стр. 315).

** "Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 33-34. Здесь рассыпаны явные намеки на Батюшкова ("Мои Пенаты", послание к Жуковскому и Вяземскому - 316 "трехстопных стихов"), на которого Кюхельбекер затем нападает открыто; на 13. Л. Пушкина. Ср.: его послание "К В. А. Жуковскому":

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,

Что часто я тружусь день целый над стихом?

Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю?

Что Логике учусь и ясным быть желаю?

........Не ставлю я нигде ни семо ни овамо...

(Сочинения В. Л. Пушкина, под ред. В. И. Саитова.

СПб., 1895, стр. 70).

Вместе с тем, подвергая критике элегию и послание, Кюхельбекер говорит о языке карамзинистов: "Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галицизмами и барбаризмами". *

Из остальных положений статьи упомянем только о характеристиках поэтов, пользовавшихся наибольшим влиянием на русскую литературу, и о призыве к изучению восточных литератур. ** Характеристики эти вызвали всеобщее недоумение, некоторый испуг и больше всего способствовали резкости возникшей затем полемики: "Обыкновенно ставят на одну доску: словесности греческую и латинскую, английскую и - немецкую, великого Гёте и недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и - ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и - прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и - Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и - однообразного Байрона".

* "Для немногих" - намек на придворное издание Жуковского "Для немногих" (1817 г.); курсив автора; в упоминании об "архитравах, колоннах" - может быть намек на известную обмолвку П. А. Вяземского о "барельефах" в статье об Озерове, подхваченную в свое время Катениным - см. "Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 171.

** В особенности любопытно указание на восточную литературу, на Гафиса, Саади, Джами, "которые ждут русского читателя". Здесь, отчасти, сказалось на Кюхельбекера влияние Гёте ("West-Цstliche Divan"); подробный конспект прозаического аппарата этой книги сохранился в черновой тетради Кюхельбекера (хранится в Пушкинском доме при Академии наук СССР). Не обошлось здесь, вероятно, и без прямого влияния Грибоедова.

Центральным пунктом статьи является вопрос о самобытности поэзии. Самым тяжелым грехом русской поэзии Кюхельбекер считает неразборчивое подражание иноземным образцам. Соглашаясь с тем, что "влияние немецкой словесности было для нас не без пользы, так, напр., влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами", указывая, что уже если подражать, то для подражания есть более достойные образцы, чем те, которым подражали до сих пор, Кюхельбекер, однако, считает синонимами понятия "романтизм" и "народность". (Понятно поэтому, что Пушкин, для которого вопрос о романтизме сочетался главным образом с вопросом о новых поэтических жанрах и который был против статических определений романтизма, говорил, что о романтизме "даже Кюхельбекер врет".) 157

Главные недостатки Жуковского и Батюшкова Кюхельбекер видит в их подражательности и называет их мнимыми романтиками.

В статье неоднократно упоминается Пушкин. Так, Кюхельбекер утверждает, что "печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в Светлане и в Послании к Воейкову Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в Руслане и Людмиле Пушкина", но тут же дает строгий отзыв о "Кавказском пленнике" и элегиях Пушкина, в которых даны "слабые и недорисованные", "безымянные, отжившие для всего брюзги", скопированные с Чайльд-Гарольда.