Юрий Анненков: Любовь Сеньки Пупсика (сборник)

Хулиган Сенька Поярков, кличка «Пупсик», уже давно чувствовал себя не в своей тарелке.

Сенька был вполне классическим хулиганом: драная солдатская шинель, матросская блуза, шапка с лентой «Андрея Первозванного», плотно влизанный в лоб до самой брови черный локон и густые волосы на груди, тщательно расчесанные на пробор. Биография тоже была не менее законченной. Родился Сенька от охтенского рабочего. Отец — порол, мать — порола; Сенька вопил благим матом и накапливал злобу. Потом — три класса городского училища, подбитые носы, «стенка» в Графском скверике за цирком Чинизелли. Еще позже — мастеровщина, завод, пьянство в «Белом слоне», ночные прогулки с девчонками по охтенским пустырям и болотам и надо всем — озорство и мордобой.

«Белый слон» служил одновременно и университетом и храмом искусства: там проходил Сенька высшую школу взломов и котовства, а гармонисты играли «Манчжурские сопки». «Манчжурские сопки» трогали Сеньку за самое сердце, и ничего не знал он более возвышенного и прекрасного. Впрочем, знаком был Сенька еще с портретом Джоконды, по папиросным коробкам, но она ему сильно не нравилась — рылом не вышла. Страстно — после «Сопок» — любил Сенька заборную литературу своего пригорода. Заборы — кирпичные и досчатые, с битым стеклом наверху и с гвоздями, цветные и просто грязные, с липкими улитками по фундаменту — были фоном, основным пейзажем детства Сенькиного и юности.

Озоровал Сенька всласть, но без веских причин. Когда мировой спросил его, зачем он выбил стекла в бакалейной лавке, Сенька ответил просто, поглядывая поверх судьи:

— Интересовался.

Во второй раз, после избиения банщика Вахрушева, пояснил:

— Извиняюсь, борода не понравилась.

Когда же судился за кражу кошелька в трамвае, то сказал:

— Захотелось и спер.

В шестнадцатом году забрили Сеньку — и на фронт. Дрался он неплохо, но без охоты — смыслу не было. А в январе семнадцатого, ночью, в звезды, в Большую Медведицу, дезертировал Сенька с фронта.

В феврале распласталось над Питером красное полотнище, заметались по улицам грузовики, раскрыв глушители, и весело стало трепаться на вольном весеннем воздухе! Пупсик вылез из подполья, нацепил красный бант на груди и пошел поджигать Литовский замок…

Однако, к осени стало Сеньке скучно, а в начале ноября он почувствовал себя окончательно не в своей тарелке.

В понедельник вечером стоял Сенька Поярков в толпе на Загородном проспекте и глядел вместе с другими, как проходила красная гвардия, неся победу из-под Гатчины. Народ молчал, смотрел с опаской и любопытством. Рабочие, придерживая винтовки, шли тоже молча, хмурые, серьезные. На грудях, на штыках, на повозках вспыхивали красные лохмотья. Вдруг, когда прошли главные колонны, в самых последних рядах увидел Сенька своего приятеля, Пашку Голикова, по кличке «Кулёк» — и тогда по спокойным его шагам, по уверенному и равнодушному взгляду, по пулеметным лентам вокруг пояса, сразу понял Сенька, что не только в красных бантах дело.

Наутро во вторник явился Сенька на призывной пункт, а в среду — в теплушке с матросней, с перелетной шпаной, с красной гвардией (самосожжение, жертвенный пыл, авантюра и песни) катил на юг. Осенний, мокрый сквозняк будоражил классический чуб на лбу.

Воевал Сенька с отличиями, на совесть.

С Антоновым ходил по Украине, с Буденным брал Ростов. Кидали Сеньку и против Деникина, и против Колчака, и против Врангеля. Исколесил Сенька добрую треть России, изматерил поля и степи и вернулся в Питер героем и завхозом.

Имел в подчинении кладовщика, счетовода, машинистку, уборщицу и лошадь. Целый штат. Порядок завел образцовый. Сочинял, как мог, служебные записки и доклады, выступал, как умел, на собраниях, прекратил ругаться и стал человеком. Носил чистый френч, и пробор на груди не расчесывал. В коммунальную баню ходил по субботам.

Утром уборщица Дуня, даже — товарищ Дуня, выметала полы, собирая окурки потолще… Питер революционный, красный город, дом за домом поедающий самого себя! Пятиэтажные железные скелеты; двери, повисшие в воздухе и еще не попавшие на растопку. Рыбьи глаза в кипятке, лошадиная падаль на хлопкожаре, пайковые годы, зарытые в снега, в голод, в надежды.