Георгий Гребенщиков - Ханство Батырбека

— Ой, тахсыр, это надо сделать… только надо ловко сделать… Надо сперва Кунантайку увидеть. С Кунантайкой надо уговориться, а то его убьют. Его мужики в залог взяли… Они, должно быть, хотят с нас за потраву деньги взять… Мы поедем прямо, будто что выкупать лошадей, тахсыр!..

— Сарсеке говорит правду… Верно, Батырбек… Это так! — посоветовал Карабай.

— Но надо ехать сейчас!.. Надо ехать всем!..

— Нет, тахсыр, Байгобылке ехать не надо, — возразил Сарсеке. — Байгобылка покажется — бить станут… Пусть Карабай едет, ты и я, трое поедем. Сейчас ехать не стоит. Рано утром поедем. Тебе, тахсыр, надо немного уснуть, чтобы завтра голова свежая была. Твоей голове завтра много ума надо, тахсыр.

Батырбек закричал на Сарсеке:

— Да разве теперь можно спать?.. Разве можно не думать всю ночь?.. Ехать надо сейчас, скорее!..

— Ладно, тахсыр, помаленьку можно ехать и сейчас…

— Нет, не помаленьку… Шибко ехать надо! Шибко!

— Шибко ехать — ночью приедем. А ночью приедем — скажут: воры. Стрелять будут. Они знают, что воровать приедем… Надо днем приехать. Мирно говорить. Деньги показать. Торговаться надо, время тянуть, до вечера, все за день увидеть, переговорить с Кунантайкой… Вот как надо, тахсыр…

— Правда, Батырбек! — сказал Карабай, одолеваемый старческой дремотой.

Долго не соглашался Батырбек, но башковитый Сарсеке успокоил его, уговорил ехать завтра с солнцем и пошел спать.

Хайным поджидала Сарсеке у юрты; Сарсеке не заметил ее, когда она, поднявшись с земли, слегка дотянулась до его плеча.

— Кто тут?

— Не видишь кто!..

— Чего ревела? Жалко?

— Как не реветь? — сказала Хайным, в голосе которой послышалась досада, — Ты сказал, его убили. Обряд велел реветь… Ладно, что лицо себе не сильно исцарапала, а то ходила бы в крови…

— Я соврал; он жив…

— У-у, шайтан!.. — укорила его Хайным. — А я поверила…

— Завтра я выручу тебе твое сокровище… Обнимайся!.. — насмешливо добавил Сарсеке и пошел в юрту.

Но Хайным задержала его. Она сделала то страстное и неотразимое для Сарсеке движение, которое всегда покоряло его. Но он на этот раз не подчинился ее желанию…

Он всегда каялся потом, что грешил с Хайным, ругал ее и в душе жалел урода Кунантайку. На этот раз связь с Хайным особенно тяготила его. Кунантайку и впрямь, может быть, убили или изувечили… А ведь кто, как не он, всякий раз на ночь отправлял его на крестьянские покосы с табунами? Кроме того, Хайным ему порядком надоела. Слишком противной и грубой казалась она в сравнении с резвой и совсем еще невинной Бибинор. К Бибинор он испытывал какое-то новое, совсем еще незнакомое ему и неопределенное чувство, похожее на радостное любопытство. Будто он хотел лучше рассмотреть ее и даже всю ощупать, чтобы понять, что это за славная такая безделушка. И в тайниках души его гнездилась неясная мечта: украсть у Батырбека лучших коней и умчать его маленькую сноху куда-нибудь за сотни верст в Китай или, по крайней мере, в Кара-Кирею…

Однако он не представлял себе, как развязаться с ядовитой Хайным, которую он ревновал и ненавидел и которая все-таки держала его возле себя, как жеребенка на аркане…

Входя в юрту, он злобно сказал Хайным:

— Отчего нет огня в юрте?.. Совсем потух. Лень было сходить за караганом!

Старуха-мать закашляла, давая знать, что разделяет его злобу.

Хайным быстро вышла из юрты и притащила в широком и низком мешке еще днем собранный сухой скотский помет.

Она присела на корточки к очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложив три-четыре высохших конских шевяка, развела огонь. В круглое отверстие вверх юрты потянулся прямой столб дыма, а вскоре и огонек, тихий, тающий, заалел в огнище, нарумянив смуглое лицо Хайным.

— Чего сердишься-то? — сказала она потом. — Видно, есть хочешь!.. Сейчас и есть дам!

Старуха опять злобно закашляла и села на своей лежанке.

— Собака!.. Шельма!.. — заревела вдруг старуха, тыча скрученным пальцем в сторону Хайным.

— О-о-й?.. — неодобрительно покачала головой Хайным. — Собака лает, а я не лаю, не кусаю никого…

— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..

Старуха хотела еще что-то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала…

— Ты ей есть не даешь, верно?.. — закричал Сарсеке.

— Сама не жрет!.. Не просит, а ей не матка… Пусть просит, дам!

Сарсеке взял чашку, налил кислого козьего молока и подал матери. Та с трудом села и с жадностью выпила. Потом опять хотела говорить, опять закашлялась и свалилась на бок, лицом к стенке. Хайным что-то делала за ширмой из чия, а Сарсеке, выпив молоко, заел его каймаком и, постлав старый текемет, не раздеваясь, лег головой на седло и стал смотреть на змеившийся на костре огонек и игриво плывущий вверх сероватый дым.