Сулейман Велиев - Узлы

У Васифа дернулся угол рта.

- Ты что? Хочешь сказать, что я уже в тираж вышел?

- Ну чего кипятишься? Не по своей вине, конечно, но поотстал ты, друг.

Васиф стиснул зубы, чтобы унять дрожь. В полированной дверце заметил, как, прикрыв рот ладонью, старается Балахан сдержать зевок.

- Пусть отстал. Зато жизнь повидал. И, как бывает в таких случаях, переоценка ценностей произошла.

Балахан зевнул в открытую, протяжно, громко.

- "Жизнь повидал". Это разве что писателю важно. Тебе устроиться надо в ней поудобнее. Да, возьмем писателей. Давай! Пушкин писал до тридцати шести лет! Лермонтов до двадцати семи. Математик Лобачевский был известен уже в двадцать один год...

- Выходит, в моем возрасте уже пороха не выдумать, что ли?

- Донкихотствуешь, бэбэ.

- А ты знаешь, как писался "Дон-Кихот"? В тюрьме. Когда автору было около шестидесяти лет. Отец нефтяной науки Губкин поступил в горный институт только в тридцать два! "Фауста" Гёте писал, когда ему перевалило за пятьдесят. А ты: "Кто в сорок только ползать начинает..." Я знаю пословицу еще похлеще. Хочешь? "Кто в двадцать не женился, в тридцать не разбогател, в сорок не поумнел, того впору в гроб уложить". Ну? Может, лечь и сдохнуть мне сразу? Эх, Балахан. Если уж ты так говоришь, то как другие могут судить обо мне?..

Из глубины отражения в дверце буфета на него вдруг глянули широко расставленные глаза Пакизы... "Вы будете очень счастливым".

- Вот ты любишь философию свою пословицами подкреплять. Впрочем, ты всегда любил чужой мудростью пользоваться. А ведь не все нам подходит, Балахан, из этого далека. Какой-то неудачник когда-то изрек: если счастье спит, ты тоже спи. Чепуха какая! Счастье строить надо, как дом, как мост... Своими руками. Ты в свободное время пересмотри боевой запас своих любимых пословиц. И старую рухлядь выкинь.

Васиф рассмеялся, закинул руки на затылок, потянулся всем своим крепким, сухопарым телом. Опьянение прошло окончательно. Стало как-то вдруг душно, не по себе в сверкающем великолепии гостиной, потянуло в ночную свежесть.

Балахан еще спорил ворчливо, сонно щурился под люстрой.

- Подумаешь... Правду ему сказать нельзя. Обижается. Делай как знаешь. Хочешь - езжай в Кюровдаг, хочешь - к самому шайтану. Только потом смотри не пожалей.

- До свидания, бэбэ.

Васиф пошел к двери.

- Да ты куда? Постель твоя готова. Куда ты, сумасшедший?

По лестнице гулко застучали подковы ботинок. Балахан бросился было следом, выскочил на площадку, но запыхался и, махнув рукой, вернулся в комнату.

"Хватил лишнего, вот и куролесит... Проспится - придет. Еще не раз придет..." Он постоял у серванта, подумал. Потом выпил еще стопку и пошел спать.

Васиф проснулся на рассвете. С непривычки голова разламывалась от боли. Всю ночь его преследовали кошмары. Снились ему поезда, которые он все пытался догнать. Кондуктор с последней платформы, похожий на попугая, все кричал ему, помахивая красным фонарем: "Берррегите неррвы!"

Босой, стараясь не шуметь, прошел в ванную, подставил голову под леденящую струю. И снова растянулся на раскладушке. Медленно утихал в висках перестук молоточков. Зря он вчера обиделся на Балахана. Столько хорошего предложил ему двоюродный брат, столько теплых слов было сказано. А он почему-то прицепился к какой-то идиотской пословице. Спьяна наболтал Балахан. Но ведь не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке... Ничего. Какие могут быть обиды у близких. Уж кто-кто, а Балахан от чистого сердца. Хоть и до большого начальника вырос, а все такой же заботливый, беспокойный.

С утра вокруг Васифа захлопотала тетушка Зарифа. Где-то успела раздобыть теплый, тендир-чурек и свежую рыбу. Прямо в постель принесла стакан крепкого, ароматного чая. Васиф не знал, куда деться от неуемной этой заботы. И почему-то не весело, нет, не весело было на душе. Все ждал, что кто-нибудь заговорит, расскажет о матери... Что с ней случилось? Как она умерла?

Но все молчали, а он боялся почему-то спросить. Боялся узнать что-то тяжкое, какую-то запоздалую правду.

Мать давно страдала ногами, одно время ей стало легче от горячих ванн, - отец специально возил ее в Нальчик. А перед самой войной мать снова захромала. С трудом втискивала в калоши отекшие ступни. А когда ловила тревожный взгляд сына, начинала улыбаться и ходить старалась ровнее. Бедная мама! Как она расплакалась, когда он принес ей первую стипендию и сказал, что "вот накопит и обязательно отвезет ее в Нальчик".

"Ана-джан, - тяжело вздохнул Васиф, - ты глаза выплакала из-за меня, а я даже не был на похоронах твоих, мама!.."