Александр Новосёлов - Беловодье

Как-то утром зашел сосед, старый, постоянно больной Сулемень. Прошел к Исе на кошму, сел и замолчал. Не о чем было говорить, не хотелось говорить. Сидели так долго. Повздыхал, покашлял Сулемень и поднялся, чтобы выйти. Он переходил так из зимовки в зимовку, избегая встречаться с семьей. Когда он вылез за дверь, Иса злобно плюнул в дальний угол.

— Ходит, как собака, по чужим дворам, ищет, где пропасть.

— Душа болит, — заметила Карип.

— А у меня не болит? Зачем ходить? Кому надо?

— А разве лучше лежать? Если бы ходил, не голодал бы.

— Что!? Что ты сказала?

Карип боялась повторить.

— Говори, паршивая собака! Говори, что сказала!

Карип смело посмотрела на него и вся затряслась. Все, что накипело у нее за эти голодные страшные дни, неудержимо хлынуло наружу.

— Почему голодаем? — визгливо закричала она: — А? Кто виноват? Василий не гнал. Василий летом звал. Почему не пошел? А? Лень стало работать. Черт! Важный стал! Теперь пойдешь к свату в работники.

— Замолчи! — взревел Пса.

— Не замолчу! Брюхо жрать захотело, не велит молчать… Василий злой, говоришь, Василий голодом морил, а у Василия я не пропадала с голоду. У тебя пропаду, завтра пропаду.

Иса уже был на ногах.

— Замолчи, говорю!

— Не замолчу! Теперь и проситься будешь — не возьмет. Куда ему тебя, ленивого?

— Это вот ты ленивая баба. Видел я, как ты ему коров доила. Воровка ты! Молоко всегда воровала. Видел я… Если бы не ты, Василий взял бы меня хоть сейчас, а с тобой не возьмет.

— Меня не возьмет? Завтра пойду к Василию. Возьмет. А тебя ему не нужно. Ленивый ты и первый вор. Выпоротков сколько снес к Василию, шерсти сколько воровал.

— Молчать!

С налившимися кровью глазами он схватил ее за джевлук, приподнял за волосы и отшвырнул в сторону. Потом подбежал и пнул ее в живот. Карип завыла диким, дребезжащим голосом и сквозь слезы продолжала что-то выкрикивать, но уже нельзя было разобрать.

Иса прошел в свой угол, оделся и вышел, у дверей он постоял немного, поправил чулки и чембары, подтянул ремень и направился по дороге. Только вышел на взвоз, показалась станица, черневшая почти напротив, через реку. Иса спустился на лед. Он давно уже не был в поселке. Пойти взглянуть, что там делается, послушать, о чем говорят.

А жрать так хочется! В ушах звенит, когда быстро повернешь головой, и под сердцем так сосет, что, кажется, кто-то все внутренности тискает горячими крепкими пальцами. Ох, попросить бы у Варварушки калачик. Он вспомнил о Карип, и вдруг ему стало так жалко ее, эту старую, больную бабу, что под сердцем засосало и задергало еще больней. Не надо было бить ее. Голодная она. Он недавно ел у свата брюшину, а она, кроме чая, ничего не ела. Надо принести ей калач, целый калач. Да что калач? Надо… Он не решался подумать… Надо идти к Василию, проситься.

— Пойду, пойду. Буду плакать, просить.

Решение выплыло откуда-то извне, охватило его, и даже кровь бросилась в голову от одной мысли, что опять можно быть сытым и Карип не будет ругаться и плакать от голода.

Иса повернул было назад, чтобы обрадовать ее, поговорить и посоветоваться. Но сейчас же другая мысль толкнула его с силой вперед. А что, если Василий вот именно сейчас уже нанимает кого-нибудь? Теперь у него много дела в народу нужно много. Что, если он уже нанял всех? Иса прибавил шагу.

— Ах, успеть бы! Только бы успеть!

Дом Василия Матвеича еще издали выделялся своим странным видом среди прочих. По обширному двору с трех сторон тянулись скирды сена такой высоты, что дом перед ними казался маленьким и низким. Тут были сотни стогов. Так спокойнее: из-под строгого караула не украсть ни клочка.

Когда Иса вошел в открытые ворота, он не узнал двора. Двор, огороженный скирдами, был похож на шумный ярмарочный ряд. Верховые лошади стояли одна к одной во всю длину забора. Посреди двора теснились сани. А у амбаров и скирд шумело до сотни человек. Тут были и киргизы, и русские. Всех их согнал сюда голод. Кто стоял у весов, где Кутайбергенька развешивал сено, кто метал со скирдов на воза, кто тащил к амбарам кожу. Василий Матвеич с недовольным видом принимал с крыльца овчины, успевая взглядывать и на стрелку весов, и туда, где сено брали возом. С ним ругался какой-то незнакомый казак.

— Ну, ну! — говорил Василий Матвеич: — Не нравится — отваливай.

Казак посмотрел на него, скрипнул зубами и повернул к воротам.

— Живодер! — крикнул он с дороги: — Среди бела дня дерет! Па-адлец!

Василий Матвеич только усмехнулся в воротник бешмета: