Шломо Вульф - Банка

Никакого воспоминания о будущем больше не было.

Вместо этого возникло вполне настоящее в виде сначала шороха под дверью, а потом знакомого жаркого шепота: "Папка с мамкой на нервной почве от каких-то странных снов заперлись у себя, только пружины от кровати визжат... Я их знаю - долго провозятся. А я чем хуже, правда?" "А тебе что снилось?" - Гена еще пытался вести светский разговор. "А мне прис-ни-лось, протянула Лаура, отбрасывая в сторону шаль, - что мой радикуллитник свою блядиньку недолюбил тогда... И что у него если и стоит кол, то уже с противоположной стороны... Ого-го, как я угадала! Да тихо ты, руки-то как грабли... Я ж тебе не кукла какая, а живая бляда, она не-ежного обращения требует... Х-хорошо как!.. Ты чего это? После первой-то палки? Нет, со мной такие финты не проходят. Я тебя еще не так расшевелю... А вот так ты не пробовал? Во-от, оказывается, как мы любим!.. Нет-нет, никакого роздыху. Я ж только вхожу во вкус. Никаких мне скидок на возраст! Ты что предпочитаешь? О, наконец-то! Еще! Еще... давай!! Да ты просто сам не представляешь, какой ты у меня мужик, еврей, до самого сердца достаешь..." "Все... больше и не проси..." "Фиг вам, доктор. Вот я вас сейчас... Ого! Вот мы, оказывается, как еще шевелиться можем. Ого! Ого!! Ну-ка я в седло, пока твой в порядке... Еще! Еще!!! А говоришь старый!" "Ты и меня хочешь в больницу отправить? Все! Все, блядка. Я больше не способен..." "А так мы еще не пробовали? А? А ты говоришь, устал... Тебе еще любить и любить..."

2. 1.

Количество все равно рано или поздно переходит в качество, думала Ада, касаясь щекой шершавого вонючего чужого рюкзака и кося глазом на грязное окно вагонного туалета, куда ее выдавили из тамбура, когда потные тела сломали запертую дверь.

И вот теперь под коленки больно давил холодный металлический унитаз, а по обе стороны от него стояли те, кто опередил ее в стремлении забраться в нишу между стенкой туалета и унитазом. Зато она могла видеть окно, а за ним очередной пролет белых лиц на новом перроне. Дверь отчаянно шипела, но даже ее мощи не хватило преодолеть внутреннее давление расширившейся человеческой массы. Так что новых пассажиров не оказалось.

Одно беспокоило теперь Аду - как выйти на своей станции, если пошевелить можно было только пальцами ног, а сумка, как втянулась между кем-то при взломе треснувшей двери, так и заклинилась там намертво.

Чтобы не ломать голову раньше времени, она стала думать о работе, об интригах в ее издательстве. Их очередной всесоюзный научный журнал не собирались читать даже его авторы. Зато все знали об очередном служебном романе в женском коллективе, после которого она едва не потеряла сразу двух сотрудниц, всерьез передравшихся прямо на рабочем месте - на глазах у плешивого пузана, предмета неразделенной страсти нежной...

Потом почему-то вспомнилась эта Нона, филолог, которую Ада некогда старательно и безжалостно выживала из издательства, умело интригуя на полную мощность. Нона отличалась от прочих коллег не только всеподавляющей эрудицией, трудолюбием и обязательностью, но и внутренней культурой. Врожденной, а не той, что Ада всю жизнь в себе культивировала. Авторы чувствовали в новом литредакторе естественное превосходство над коллективом, включая саму Аду. Академик с мировым именем ее опекал. Как такую не возненавидеть? Какому нормальному директору понравится подчиненный, который всегда прав? Если бы это касалось только Ады, весь гадюшник только пришел бы в восторг, но Нона невольно подавляла каждую из них. На ее фоне коллектив просто исчезал.

Академику все это было известно, как и то, что Нона принадлежала к одному кругу общества, а они со скандальной неумекой Адой - все-таки к другому. Поэтому и была задумана и реализована нехитрая комбинация в духе соцреализма: Нону отправили на подшефную стройку поработать две недельки маляром-штукатуром на морозе и ветру. Все было точно рассчитано на ее природную порядочность и обязательность. Там, где прочие привлеченные воровали кисти и гвозди, Нонна старательно работала, даже когда схватила простуду. А потому бригадирша попросила ее там еще попахать недельку, потом другую. Когда она вернулась на рабочее место с благодарностью от райкома, Ада заявила, что, если Ноне больше по душе малярствовать и это дело так здорово у нее получается, то пусть впредь там и работает, а в издательстве есть, кому вычитывать шедевры ученых союзного института. Глупый муж Ноны, пользуясь корочками внештатного корресподента краевой партийной газеты, честно наябедничал в райком. Секретарь - попросту наорал на академика, состоящего у него на партийном учете. А академик-то - номенклатура ЦК, а потому местный окрик воспринимает неадекватно. Так что вылетела Нона со свистом и какое-то время была даже советской безработной, пока тот же муж не устроил ее в другое, не менее важное для общества издательство, где ее еще быстрее раскусили, послали в колхоз и тем же макаром вытурили. Ада и гадюшник только тихо радовались, узнав о внедрении своего метода и о том, что Нона с лотка торгует книгами на главной улице. И радовались до тех пор, пока не выяснили, что сделали своей врагине подарок - книжный дефицит, быструю карьеру товароведа и такое внутреннее достоинство, о каком Ада-директор и мечтать не смела. После того, как для покупки итальянских сапог Ада выпросила у Ноны трехтомник Пикуля, она стала считать паршивую овцу лучшей подругой. Ее мужа директор тем более зауважала - так разглядеть карьеру жены! И вот месяц назад та же Нона дала Аде телефон в Хайфе для фиктивного вызова в Израиль, и Ада тайком позвонила и продиктовала анкетные данные своей семьи. Вспоминать об этом вглуби душного туалета было приятно при самой малой вероятности успеха это была хоть какая-то надежда вырваться не только из этого месива несчастных сограждан, но и из проклятой страны.