Александр Чехов - Избранные сочинения

– За что же, за что? Чем я тебя прогневал, Господи?! Нет… надо, надо, надо… Нельзя томить чужую жизнь…

– Фанар зажигать нада, ваш блародие, – закричал у него над ухом солдат-татарин.

Лука Евсеевич не слышал. Шум моря заглушал человеческий голос.

– Жалко, жалко, сердце с места сорвется, а надо… – повторял он про себя…

– Фанар, ваш блародие…

Лука Евсеевич вздрогнул и обернулся.

– А?

– Огонь, маяк… светить нада…

– Это ты, Фейзулин?.. Да, да, надо… свети, свети… – очнулся Лука Евсеевич. – Эка буря-то какая…

Он уставился на солдата и стал смотреть, как ветер трепал его волосы и фалдочки старого казенного мундирчика. Смотрел и ничего не понимал.

– Ходы домой, ваше блародие, – посоветовал солдат… – норд-ос… бура… простуд… буд добры, ходы… глаза тебе не хороши…

– А ты бы, братец, пуговицу пришил, – ответил Лука Евсеевич, ткнув пальцем в грудь Фейзулина… – Ну да, это, впрочем, не то… Олечка что?

– Барышна лежит на диван, книжка читает, говорит: папаша простуд будет.

– Ну, пойдем, пойдем…

Солдат взял своего патрона за руку и повел домой.

Лука Евсеевич в былые годы – теперь ему пятьдесят три – учился в семинарии, не кончил курса, служил писцом в различных ведомствах, всюду терпел горькую участь несчастливца, боролся, тужился, напрягался и, наконец, истощив все силы, бросил себя на произвол судьбы.

– Будь что будет, – решил он. – Решай сама судьба.

Судьба решила тем, что отняла у него жену, умершую от чахотки, а его самого с маленькой дочерью Олей забросила на маяк. Разбитый жизнью и горем, он рад был и этому.

– Тепло, хорошо, уютно, – радовался он. – Знай зажигай да туши фонарь… Горя мало…

И действительно ему было уютно. Чистенькая комнатка, в кровати дочурка, за стенкой солдат. А главное – тишина и невозмутимость, раз в месяц рапортичка о благополучии маяка, и конец. Люди… а на что ему люди? Был между людьми, скитался и, кроме пакостей, ничего от них не вынес. А тут еще смерть проклятая: так вот взяла и унесла жену Сонечку…

– Одна только дочка осталась, – объяснял он заездом в городе почтмейстеру. – В ней вся моя жизнь, вся моя сила, вся душа моя… Верите, возьмет ее солдат на руки, камешки перед ней раскладывает, она смеется – а у меня точно рай в душе. Я из Одессы ей железную кроватку с матрасиком выписал… Что за радость была. Фейзулин, мерзавец, – тоже ведь привязался к ребенку – двенадцать верст с пароходной пристани эту кроватку с матрасиком на своих плечах ко мне на маяк пер… Олечка, говорю, вот тебе кроватка. Кто на ней бай-бай будет? А она говорит – я. А потом ко мне на шею. Смеется, целует, и я смеюсь и ее целую, а у самого слезы с усов каплют.

– Детское малодушие, – глубокомысленно ответил почтмейстер. – Позвольте вашу повесточку…

С тех пор Лука Евсеевич замкнулся в себе и беседовал только с Фейзулиным.

– А что, брат, люди – свиньи?

– Так тошно, ваше благородье.

– До нашей, брат, Олечки никому дела нет…

– Так тошно…

– Говорят: малодушие детское…

– Тошно так.

– А ты знаешь, что такое малодушие?

– Ныкак нет.

– Вот то-то и дело, дурак. Люди не понимают, а я понимаю, что она – часть моей души. Если ее обидят – я горло перерву.

– А я кинджалом башка резать буду, живот резать буду… Дитя ны трогай…

Всякий день на этом беседа и вертелась. Один готов был горло перервать, а другой кинжалом живот резать. Но Оля подрастала, и папенька что-то такое понял. Думал, думал, ходил по комнатке взад и вперед две недели и кончил тем, что взял месячный отпуск и отвез Олю в пансион в Тифлис…

– Нет, брат, нашей Олечки, нет голубочки, в пансион в Тифлисе отдал, – объявил он Фейзулину по возвращении. – Умная будет, ученая…

– Хорошо, – ответил Фейзулин, – Дай, ваше блародь, руп целковый: за гору на духан пойду, пить буду, пьян буду, драться буду, морды бить буду. Зачем дите взял?.. Душа болно… Давай деньга скорей…

С этой поры началось одиночество. Фейзулин каждый день чистил кроватку, вытряхивал из матрасика пыль, сосредоточенно-скорбно смотрел на пустое местечко и уходил смотреть на море.

– Чего смотришь? – допрашивал его Лука Евсеевич.

– Ничаво, – обрывал татарин. – Пиши мене письмо на Тифлис. Пиши: кушаю – не могу, хожу – не могу, фонарь зажигаю – не хорошо. Весь душа мой там! Пиши, что мене скучно…

– Хорошо, хорошо, напишу.

– Врошь, не напышешь, ваш блародие. Сам знаю: тебе душа болит… Мене тоже душа болит.

Получение письма от Оли было событием.