Сергей Залыгин - Соленая падь

- Значит, думка твоя - повыше других выцарапаться? Хотя бы и на торговлишке?

- Чем не ладно? Тебе - шашкой махать, головы рубить, команды подавать богом дано. У меня забота - хлебушко растить, торговать им по мере возможности. Чем не ладно? Без войны жизнь худо-бедно идет, а без хлебушка?

- Глухов ты Глухов и есть! Не понятно, чем тебе Колчак плохой, - он же сильно богатых любит.

- Ну, как тебе объяснить-то, - вздохнул Глухов. - Я ведь, признаться, думал, ты и сам это понимаешь... А объяснить придется так: бедного Колчак не любит, верно. Потому и не любит, что отымать-то у его нечего. Курей двух, да еще разве вот ребятишек... Ну, а который побогаче - того он любит. И даже сильно. В этом ты - правый. Только для любви для этой уже Кузодеевым надо быть, не меньше. У того - на ограде полдобра, а другая половина - на заимках, в кредитках еще и еще где-то схороненная... Опять же и Колчак на Кузодеева надеется - именно его он над Россией поставить желает, и чтобы тот ему эту услугу ни в жизнь не забыл, чтобы без конца благодарствовал. Здря надеется! Благодарности от Кузодеева сам господь бог не дождется, да и какая обратно из его получится власть, когда он, еще не ставши ею, уже далеко вокруг успел напакостить? Нет, ровный мужик, и даже хорошо ровный, но у которого добро все открытое, все на ограде находится - он любую власть кормит и любая власть его за это топчет... Мне, товарищ мой Мещеряков, узнать бы: как ты хочешь, чтобы было? И партизания вся - как хочет? За тем и посланный я от карасуковских мужиков. Инея один - от многих местностей еще пойдут на вас поглядеть.

- Ладно, я скажу, - согласился Мещеряков. - Народ воюет, народ и свою собственную справедливость сделает. Честного труженика с этого дня никогда не обидит. Ни купцу, ни кулаку, ни чиновнику в обиду ни одного человека не даст. Отныне - это его святая решимость. Когда за начальника будет кто негодный, его тут же разом уберут. Взять меня - покуда бью Колчака, я главнокомандующий. Побьет меня Колчак - сейчас мои же подчиненные командиры соберутся и еще гражданские лица, проголосуют - и пошел тот Мещеряков ротой командовать. Чего там ротой - рядовым запросто пошел. При таком порядке лавры на печи никто вылеживать не захочет сроду. Ясно? И барыш на чужом труде наживать тоже.

- В случае, вернусь домой - так пересказать мужикам?

- А как же еще?

Глухов приотстал на пегом. Задумался...

Гришка Лыткин повел своего коня ухо в ухо с мещеряковским.

Версты от избушки до избушки, от одного тока до другого немалые, а нет-нет и столкнутся в степи сорочьи голоса молотилок-трещоток, а когда и удары бичей переплетутся друг с другом, и человечьи голоса...

Издали мужики и бабы глядели на отряд мещеряковский с любопытством и подолгу, даже останавливали приводы трещоток. Сразу же становилось тихо, и сквозь плюшевый полог дорожной пыли явственно начинала откликаться земля под копытами отряда, и когда кони чихали и фыркали, высвобождая ноздри от пыли, то громкими казались и эти звуки.

Если же отряд миновал чей-то ток вблизи - работу никто уже не бросал, наоборот - еще сильнее трещотки погоняли.

Военные нынче издали только интересные. Близко ими никто не интересовался, хотя была уже Освобожденная территория и белых здесь не ждали; с июля, с начала месяца, их здесь не бывало.

Уже когда солнце пошло на закат, достигли соленопадской грани. Вскоре остановились на увале, который так и назывался: Большой Увал. Он был уже в виду самого села. Стали ждать свои приотставшие эскадроны, чтобы в село вступить полным отрядом, при знамени.

Что-то похожее на рассвет после тьмы ночной и такое же призрачное, как самый первый рассвет, пронизывало дали... И глядеть-то в них было чуть даже боязно, словно в бездну заглядывать. Это в степи бывает. Бывает в ясную осень, когда степь переполняется желтыми березовыми колками, пшеничными полями, никогда не сеянным, не кошенным пряным разнотравьем, когда солнце уже клонится к закату и остывает будто бы потому, что остывает земля.

Мещеряков спешился первым, лег на траву. Полежал, поглядел и стал разуваться.

- Ноги-то поди сопрели во тьме, в сапогах. Вовсе никакой благодати не видят! - сказал он Лыткину и забросил влажные холщовые портянки в зыбкую тень двурогой березки.

Сохнуть портянки должны обязательно в тени, на ярком солнце они коробятся, морщинятся, теряют всякую мягкость.

Голые пятки в ту же секунду прихватило двумя горячими натруженными ладонями, и еще на плечи будто кто-то навалился - горячий и потный.