Сергей Залыгин - Соленая падь

- А кого же боятся? Самих себя?

- Именно! Именно! - обрадовался вдруг унтер. - Самих себя - это обязательно! Колчака мы боимся, чехов - боимся, красных - боимся, но больше - самих себя! Каждый же на тебя может донести, настукать, себе благонадежность приобресть. Потому что без благонадежности тебя тут же пошлют под самый смертоносный огонь, и вы меня убьете. Того и убьете в первую очередь, который об вас сказал хорошее слово. И всюду так. Самые благонадежные полковники и генералы - оне при самом же Колчаке в городе Омске, а здесь - в ихних глазах уже чем-то замаранные.

Мещеряков перестал курить. Молчаливый начштабарм Безродных вдруг поежился, сказал торопливо:

- Дальше?

- Иду к вам, а отчего? От страху! Перейти - больше шансов, что живой будешь! - сказал дальше унтер.

- И вот так вы каждый божий день думаете? - спросил Мещеряков.

- Вот так.

- А ночью?

- Еще более того. В самом бы деле - будьте любезные закурить, а?

Свертывая цигарку, унтер просыпал махорку на пол и на колени - мимо клочка потертой газетной бумаги.

Мещеряков протянул ему еще, но и у него табачок тоже вдруг заморосил из щепотки куда-то в сторону, а Петрович, не сказавший до сих пор ни слова, спросил:

- Ты что же это, Ефрем?

- Страшно... - помотал вдруг туда и сюда головой с прикрытыми глазами Мещеряков. - Неужто не страшно - под таким ежеминутным страхом жить?.. Ты погляди, какое существо это - человек! И на съезде нынче он провозглашает воззвания, и в страхе ежеминутном перед своим товарищем - он же? Непонятно. Ты вот что, Лепурников, ты все ж таки под страхом пошел или еще и под правдой шагнул сколько-то?

Унтер долго затягивался, покуда ответил:

- Не знаю. Но только вот сейчас будто бы свободнее мне. Дышу. Курю.

Еще подумал Мещеряков.

- Хорошо: после допросу я могу тебя отпустить обратно. Вернешься, объяснишь как-никак начальству свою отлучку.

- Этого нельзя. Невозможно, нет! - воскликнул унтер, опять забыл про курево, зажал цигарку в кулаке. - Уже лучше вы меня стреляйте, чем они. Гораздо лучше! - Резко наклонился к Мещерякову, спросил: - Ну, так спрашивайте! Спрашивайте - за тем и шел!.. Ну!

Оказался унтер писарем полковой канцелярии. Через него проходило множество самых разных и самых секретных бумаг, он сам еще недавно подписывался как "чиновник военного времени" и тоже недавно за какую-то провинность, за какие-то неблагонадежные слова - был послан в строй.

Он знал много.

Сказал, что сорок первый полк будет наступать с правого фланга, вдоль бора, что все колонны белых уже послезавтра на рассвете будут под Соленой Падью и тогда же вступят в бой, что для подкрепления ожидается еще кавалерийская часть, только навряд ли она успеет к началу боя, что броневики на железнодорожной ветке под Милославкой должны, по всей видимости, не столько действовать, сколько отвлекать силы партизан на другое направление.

Подтвердил, что белое командование самым главным очагом большевизма по-прежнему считало Луговской штаб, а Кондратьева - самым опасным большевиком.

Он говорил, захлебываясь, торопясь, то об одном, то о другом. Писали допрос и Безродных и Петрович - едва успевали записывать. Потом унтер, схватив Мещерякова за руку, спросил:

- Живого меня оставите? Все ж таки?

- Когда не делаешь нам провокацию, когда сам по себе не будешь такой страшный - оставим... - сказал Мещеряков и поспешил крикнуть Гришке Лыткину в коридор, чтобы перебежчика отвели в арестное помещение. Под строгую охрану.

В комнате в табачном дыму на столе отсвечивали бумажки только что снятого допроса.

- Покудова надо исходить из того, - сказал Мещеряков, - что все здесь сказано было правильно. Перед самым же началом боя постараться выяснить положение. Чтобы не было ошибки.

- Как выяснить? - спросил Петрович.

Безродных повторил:

- Как?

Мещеряков, стоя посреди комнаты, закинул руки за спину.

- Ну, когда сами не придумаем, дело подскажет!

И тут захотелось Мещерякову снова быть на съезде, страшно захотелось в помещение бывшей кузодеевской торговли. Но уже позднее было время, и Мещеряков остался в штабе, так и провел там всю ночь без сна. Все думал и думал.

От длинного стола президиума, составленного из коротеньких столиков, открывалась сумеречная глубина амбара с ломкими рядами скамей и табуреток, с поднятыми кверху оглоблями и жердями по углам бывшей завозни, с распахнутыми воротами, через которые падал в амбар неяркий свет зачинающегося осеннего рассвета. Было шесть часов утра, наступал последний день работы съезда.