Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Но едва он осознал себя стоящим посреди поля, как на него обрушилась страшная мысль, и такая страшная, что он впал в испарину и уже стал подумывать прекратить своё начинание и отступить, и надо сказать, вот по какой причине: он вдруг вспомнил, что не посвящён в рыцари, и что, по рыцарским законам, он не мог и не должен был брать в руки любое оружие, потому что не имеет права вступать в схватку с любым посвящённым рыцарем, и пока он был новобранцем, он обязан был носить белое оружие, пока его доблесть не позволит ему снискать статус рыцаря и завоевать девиз на щите. Эти мысли заставили его заколебаться и усомниться в правильности принятого решения, и он уже хотел было повернуть назад, но, возможно, безумие больше, чем какая-либо другая причина, подтолкнуло его к мысли, что в рыцари его может посвятить в подражание многим рыцарям, о коих он читал в книгах и которые поступали так, первый попавшийся на его пути встречный-поперечный, тот, кто с ним первый столкнётся, и всё это – подражая многим другим рыцарям, которые сделали это, по его словам, и о чём он читал в книгах, которые у него были. Что же касается оружия и доспехов, то он намеревался надраить их таким образом, чтобы они были белее доспехов Арминия, и на этом успокоился и продолжил свой путь, не имея другого направления, кроме того, которым трусил его конь, полагая, что в этом и состоит сила Провидения на пути к самым лучшим приключениям.

И вот, труся по полю, наш новый авантюрист, при этом беседовал сам собой:

– Кто бы сомневался, но в грядущие времена, когда моя славная история выйдет на свет, и истинная история моих знаменитых деяний станет известной миру, то мудрец, который их опишет, дойдя до места, когда я буду рассказывать про этот мой первый славный выход, он скорее всего будет описывать его так:

«Едва только златовласый Феб распустил на лице широкой и просторной земли золотые кудри своих прекрасных волос, едва малюсенькие, ярко окрашенные птички своими ангелоподобными, сладкими, гармоничными трелями приветствовали пришествие розовопёрстой Авроры, которая, оставив мягкое ложе своего ревнивого супруга, распахнула врата и окна высокого Ламанчского горизонта и обратила взор на проснувшихся смертных, когда знаменитый рыцарь Дон Кихот-Де-Ла-Манча, оставив в покое пух и перья мягчайшей своей перины, вскочил на знаменитого коня своего Росинанта и тронулся в долгий путь по древней, славной Монтиэльской равнине…»

Тут Дон Кихот не соврал – он ехал именно по этой приснопамятной долине.

И надо добавить, что он ехал, и продолжал бормотать при этом себе под нос:

– Блажен тот век и вечно блажен тот, кому выпадет описывать по порядку все мои божественные и воистину достославные подвиги и деяния, достойные того, чтобы быть воспетыми в поэмах слух и изображёнными на полотнах и вычеканенными в мраморе в будущем в назидание благодарным потомкам. О, ты, прекрасный волшебник, кто бы ты ни был, тот, кому выпадет лицезреть и описывать невиданные мои подвиги и приключения, об одном молю тебя, что ценится выше золота этого мира! Не забудь, верного моего Росинанта, сосед, который был со мной во всех моих переделках и на всех моих дорогах, где бы я ни был!

Затем он снова открыл рот, и стал чревовещать, как будто он действительно был по уши в кого-то влюблён:

– О, принцесса Дульцинея! Жестокая захватчица моего сердца! Очень обидно мне, что я был изгнан тобою, и мне, осыпанному укоризненными упрёками, предложено было держаться как можно дальше от вашей несравненной красоты и величия. О, умоляю вас! Выньте из меня своё оружие, и проявите милосердие к тому, чьё сердце, страдая, продолжает вас любить!

С этими словами он как будто нанес кому-то ещё один, теперь уже последний удар, всё так, как его учили его книги, подражая, как только было в его силах витиеватому языку этих романов При этом он трусил на своей кобыле так медленно, и солнце заходило с таким запозданием, и с таким жаром, что его было бы вполне достаточно, чтобы растопить ему все мозги, если бы они у него были.

Почти весь этот день он плёлся, не зная, что ему ещё сказать, и с ним не происходило практически ничего, вследствие чего он сразу пришёл в отчаяние, ведь ему очень хотелось наткнуться на кого-нибудь, на ком можно испытать силу своей мужественной руки. Авторы могут подтвердить, что его первое приключение произошло в Ущелье Лаписо, когда же другие утверждают, что это были ветряные мельницы. Но то, в чём я мог убедиться лично сам, что я смог узнать об этих случаях в местных летописях, и то, что я записал в своих «Анналах», это то, что он бродил весь тот день, и к вечеру и он сам и его верный Росинант смертельно устали и проголодались, и что, вперяясь во всё окружающее, чтобы увидеть хоть какой-нибудь завалящий замок или кибитку пастухов, или шатёр бедуинов, где можно было бы подкрепиться хоть какой-то пищей и питьём, размять затёкшие счлены, и тут он видел, что совсем не далеко от дороги, по которой ехал, стоит постоялый двор, который был так желанен для него, как путеводная звезда для заблудившегося, готовая не просто вести его к Храму Спасения, а втолкнуть его внутрь этого храма. Он поспешил тронуть поводья и Росинант подошёл к постоялому двору как раз вовремя, потому что уже стало вовсю смеркаться