Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Найдя столь удачное имя для своего коня и пытаясь присобачить своё имя к имени своей лошади, он стал тщательно подбирать имена и для себя, и эта титаническая мыслительная деятельность безостановочно кипела ещё восемь дней, пока в её итоге не появился во всём своём блеске Дон Кихот, от, как уже было сказано, дотошные авторы этой подлинной истории выяснили впоследствие, что, без сомнения, его подлинным именем было имя Кихада, а вовсе не Кесада, как считали все прочие. Но вовремя воспомнив, что мужественный Амадис вовсе не удовлетворился тем, что называл себя Амадисом, что было бы слишком сухо и официозно, но добавил к своему имени название своего королевства и страны, чтобы и его сделать знаменитым и прославить в веках, в результате чего и был назван Амадисом Галльским, он счёл, что приличному джентльмену подобает приличествующая добавка к имени, обозначающая место его пребывания, и потому отные его зовут и будут вечно звать Дон Кихот из Ла Манчи, или Дон Кихот Ламанческий, чтобы его род и страна запомнились и были почтены тем, кто первым взял подобное прозвище.

Затем он завершил гомерическую чистку своих лат, гордясь тем, что умудрился сделать из голого шишака полноценный шлем, и держда в уме, что он имеет в своей конюшне гордого рысака с потрясающим именем. Достигнув почти пределов своих желаний, он осознал, что ему нечем заняться, кроме как искать даму, в которую можно влюбиться по уши, потому что странствующий рыцарь без любви всё равно, что пень без листьев и груша без плодов, а тело его лишено души.

Он сказал:

– О, если в назидание за мои грехи или в результате счастливого случая, я окажусь рядом с каким-то великаном, как это обычно бывает со странствующими рыцарями, видит бог, я неминуемо сокрушу его, или рассеку напополам, или, наконец, если я свергну и пленю его, то схомутаю, как раба, и это будет прекрасно, если я смогу привести его к моей милой даме, чтобы он мог встать пред ней на колени и промолвить ей смиренным и дрожащим голоском:

«Я, мадам – великан Каракулиамбр, Владыка Швабер-Малиндруанского Архипелага, который был побеждён в честном бою один на один неизвестным рыцарем, и только потому что ему никогда не приходилось раньше сражаться с такими блестящими рыцарями, как Дон Кихот из Ла Манчи, и он повелел мне предстать перед вами в надежде на ваше милосердие и дабы ваше величество могло распоряжаться мной по собственной надобности и настроению!»

О, каково же было ликование нашего доброго рыцаря, когда он изрекал эту божественную сентенцию! И тем более, что он тут же обнаружил, кого назвать своей дамой.

Нужно отметить, что, как полагают, в местечке неподалеку от его села проживала очень недурная видом бабёнка, крестьянка, в которую он когда-то был влюблен, хотя, понятно, она этого никогда не знала, и узнай про такое, ей это бы точно не понравилось. Звали её Алдонзой Лоренцо, и ему показалось, что было бы неплохо присудить ей звание Дамы Сердца, и, подыскивая для неё подходящее имя, которое не сильно отличалось бы от её собственного, и одновременно ассоциировалось бы с именем какой-нибудь знаменитой принцессы или великосветской дамы из книг, он пришёл к глубокому убеждению, что нет ничего лучше, как назвать её Дульцинеей Тобосской, что логично, ибо родом она была из селения Тобоссо, именем, по его мнению, утончённым и гораздо более значительным, чем все прочие имена, которые он непрерывно перебирал в уме целые сутки напролёт.

Завершив таким образом все свои приготовления, Дон Кихот не захотел больше сидеть на месте, и решил тут же приняться за приведение в жизнь своего замысла, сочтя, что всякое промедление с его реализацией самым пагубным образом отразится на ждущем его подвигов человечестве, ведь, полагал он, время не ждёт, сколько в мире зла, которое нужно искоренить, сколько кривды, которую нужно выпрямить, сколько несправедливости в мире ждёт исправления, сколько обид требуют его вмешательства, чтобы загладить их. И так, не раскрывая никому своего намерения и тогда, когда никто не мог видеть его, однажды утром того июльского дня, который обещал быть одним из самых жарких месяцев лета, он нацепил все свои доспехи, захватил все свои орудия, поднялся и залез на Росинанта, кое-как приладил свой новый шлем к голове, поднял щит, схватил копьё, и через задние ворота скотного двора выехал в поле, полный волнительного счастья и чарующего воодушевления, горя восторгом, чтобы побыстрее увидеть, как легко удалось дать начало этому величественному доброму намеренью.