Янка Брыль - Нижние Байдуны

- Сынок, а что это они там делают? Я уже домой было пошла, да вернулась.

- Корову, бабка, к быку подпускают.

- Ой, а почему ж это тут?

- Попову, бабка. К комендантову быку.

- Комендантову? Это к тому, что в постерунке?

- К тому самому, бабка. Ты только так не кричи, а потише. Сейчас вот будут и в колокола звонить...

Одно время, тоже при Польше, Митроша - Важное Лицо был у нас сельским старостой, солтысом. Правда, деревня на него не жаловалась - так себе, смешная важность, и только. Даже купил какую-то кожаную курточку, черно-блестящую, в которой проводил сходки. Перед своей хатой, на улице. Сам он обычно припаздывал, выходил из хаты тогда, когда уже мужчины и соберутся и подождут. Следом за ним выходила мать, старая, недавно овдовевшая Рогачиха, становилась в палисаднике за забором, между кустами сирени, и время от времени вставляла свое, режиссерское:

- Где что хорошее сделается, дак все ж мы, Рогачи да Рогачи. Никто ж другой не поглядит, никто не постарается...

- Тихо, мамаша, дай говорить.

И говорил уверенно и важно, как с трибуны.

Зимою по Нижним Байдунам начала летать необычная галка. На зобу у нее на крепком шнурочке висела круглая, как медаль, фанеринка, на которой выразительно колесной мазью было кругом написано "Soetys". Выйдешь из хаты, сидит на заборе - "Кав!.." и полетела. На другой двор, на третий, четвертый... Все дворы облетает за день. Не было бы той медали, так и не подумал бы никто, что это все одна и та же.

И к Митрошке, конечно, летала. Он и об этом говорил на сходке, уже в хате:

- Дурная безобразия! Если бы я только знал, кто такую насмешку сделал...

Что за страх такой был бы потом - неизвестно. Только позже стало ясно, что сделал это Куравка. При помощи своего старшего, школьника, который и выдал их тайну.

Василь был добродушный, тихий. И очень бедный, с наибольшим правом на смех.

В партизанах кто-то шепнул новому командиру нашего отряда, что именно у него, Куравки, спрятаны в гумне два кормных кабана. И он, наш Сашка-лейтенант, недавно присланный с Большой земли, поверил и поручил поехать "изъять излишки" именно мне. Сколько я ни втолковывал ему, что это пустая околесица, Сашка уперся и послал нас с Коржиком вдвоем, хоть тот был и не наш, а из Хлюпич. "Нечего слишком покрывать своих односельчан" сказано было даже и так.

И мы поехали. Елки зеленые, позвал я того богатея во двор (хата старенькая, полно детворы) и рассказал ему, что к чему. Толю Коржика, молоденького боевого парня, Куравка не знал, и мы, чтоб все вышло по всем законным правилам, пошли на поиски втроем.

Приближалась весна, и, как у нас говорится, у многих бог Вербич (первой оживает верба) съел уже и сено, и солому, и соломенную труху. В присторонках Куравкина гуменца было почти пусто. Втроем с хозяином шебаршили мы по присторонкам, кто сапогами, а он лаптями, даже посвечивали трофейной батарейкой, вот-вот готовые засмеяться, пугали тех фантастических, созданных глупым нашептыванием кабанов: "А-юсь! А-юсь!!" А потом и рассмеялись - и мы с Куравкой и Толя, который и так поверил мне на слово, а теперь и сам увидел, что наш Сашка-лейтенант заслуживает слова, которое здесь же и было сказано.

О Василевой бедности я знал с детства, о том, что он связан с партизанами, только догадывался, а потом, после освобождения нашей местности, и услышал. И от него самого, и от хлопцев из соседней бригады, которой Куравка хорошо помогал. Даже медаль ему дали партизанскую, второй степени. На фронте, когда форсировали с боем речку Шешупе, границу с Восточной Пруссией, Василь со своим отделением первым ступил на тот берег. Но Героя не дали, хоть перед боем и говорилось.

- А что дали? - спросил я.

- "За отвагу".

Ответил он без малейшего сожаления в голосе или в глазах, только с усмешкой, как всегда, скромно-лукавой. И добавил, помолчав:

- Ох и дали ж мы им там! "Катюша" как ужарит, как ужарит - только шинели вверх летят!..

ГРЕХ ИЛИ НЕ ГРЕХ

В этой скромной и неполной галерее моих веселых литературных предков по мужской линии особое место занимает портной Рафалок.

Двоюродный брат моего отца, он был еще папин и мамин кум, а мой крестный. С меня хватило бы и этого, второго родства, тем более что крестная моя осталась в Одессе, где я родился, где тогда был беженцем и крестный. А бабки-повитухи у меня вообще не было, потому что меня не "бабила", а "принимала", как говорила мать, дежурная акушерка.

Бабки, крестные, кумовья - это в то время было родством, пускай не кровным, а все же зачастую близким. Семьи такие не только звались на свадьбы, крестины, похороны, но и дружили, что особенно нравилось малышам.