Сергей Буданцев: Мятеж

- Люби кататься, люби и саночки возить. - Эх, да что... Сами выбирали, сами каемся.

- Эх, коммуна трудовая с бездельными комиссарами.

На фигуре нет котелка, черный пиджак и шоколадного цвета брюки от другого костюма; стыдно и совестно носить бахрому шоколадных брюк с пузырями на коленях; сковырнуты в январе этого же 1918 года золотые буквы вывесок, над плотно, как мертвые веки, закрытыми ставнями, под которыми жутко закатились пустые зеркальные стекла; вместо витрины чернеет пропасть; от калача же над булочной, разбитой снарядом (угодил же снаряд... в булочную!) так и несет духовитым воспоминанием: теплым запахом ситного, с изюмом, к чаю; масленка; сухарница; пушистый ситный.

- Эх, погибла Россия!

Сыплется серебряным горохом вечерний газетчиков вопль:

- Московские газеты! "Правда"! "Центральные Известия"!

- Последние события и декреты.

Оттуда, из Центра (туда сейчас льется оплывающая медь) летят эти многоколонные листы; там разбитый алфавит ЦК, ВЦИК, СНК, ВСНХ; там - копоть голодных заводов и фабрик; там люди за колючей проволокой; оттуда плавленной смолой каплет на здешние поля и луга и на шестидесятиверстную болотистую дельту губительный дождь: сокрушительное могущество. По пути туда дымятся пожарища.

Темнело. Улица расступалась, уходя темными стенами по сторонам, улица ширилась; горели белым пламенем и проступали, отлетая от стены, белые объявления о наборе.

Тогда были наивные времена; тогда документы и декларации подписывались пятью лицами; тогда под приказом N 67 струился курсив:

Председатель Губисполкома: Н. Алпатьев.

Губернский Военный Комиссар: Лысенко.

Уездный Военный Комиссар: Горшков.

Управдел: Г. Ступин.

Всем памятен: Ступин.

Невидный: Ступин.

Неведомый Ступин:

А что такое: "управдел"?

- Это комиссар. Управдел - комиссар тоже.

Фигуре, многим фигурам стало ясно: комиссародержавие. Виктор Чернов правильно сказал: комиссародержавие.

Останавливались у нового плаката:

КРАСНОАРМЕЕЦ, БЕРЕГИ ВИНТОВКУ!

- Знаем, для чего винтовка!,

Плакат - красным по белому; буквы с притупленными плечиками - тягостные.

А тут еще фигуры:

- Невесело, знаете.

В городе был сумасшедший. У него душа стала еж; ее же трудно носить под рубашкой и пиджаком: ершится. Разорвал рубаху и нацепил билетик с номером на волосатую грудь, так и ходит. А есть еще офицер один...

- Он так - Владимира с мечами, - обмолвилась фигура.

- Тс! тише! Совсем ни к чему - ордена.

- Но их возобновят. Их время придет.

- Так не сейчас же. Сейчас надо о другом.

Встретившиеся разошлись. А между разошедшимися прошел бессмысленно лепечущий, читавшие плакаты и объявление, посмотрели ему вслед взглядом, отекающим как сало.

Письмо*1.

Родной мой, единственный Алеша.

Твое письмо, помеченное "Воронеж, вокзал", - оно написано три или четыре месяца тому назад, - _______________

*1 Это письмо было найдено при весьма трагических обстоятельствах и пришито в качестве вещественного доказательства к делу Реввоентрибунала N армии. Оно было свернуто вчетверо и прострелено насквозь в четырех местах. Сгибы протерлись. Кое-где густо легла кровь. Поэтому в письме оказались темные неразобранные места, указанные в тексте квадратными скобками: [...]. С.Б. я получила теперь. Какой ты умный. Я мало поняла, я поняла только самое важное: ты колеблешься. Алешенька, милый, почему ты мне, например, и всякому другому передаешь всеобъемлющую, как свет, уверенность и энергию, а сам такой?.. Какой-то маловер. Это потому, что ты - умный, умнее всех нас, больше всех нас думаешь. А я люблю тебя. Люблю, родной мой, ласковый, талантливый. Я люблю тех, кого любишь ты, кроме Юрия Александровича. Этот человек мне враждебен, я не люблю его и боюсь того, что вы вместе. Ты сам говоришь, что он формулирует твои мысли, а ты, прости меня, их повторяешь, эти формулировки, и, наверное, с оттенками, какие придает им этот разлагающийся [...]. На фронте я знала одного доктора, он пил тинктуру опия прямо рюмками и ложками подливал ее в чай. Этот доктор, если ставил диагноз, что больной неизлечим, то давал ему тоже морфий, чтобы больной не мучился. "Все равно, - говорит, больной не жилец!" Сколько он так на тот свет отправил народу, я не могу сосчитать. Северов может быть дошел [...] и я боюсь, милый, за нашу любовь. Она сгорит в твоем сердце, как сам ты сгораешь в борьбе. Но, пусть. Я не буду приставать к тебе с мольбами и просьбами. У меня есть угрожающие признаки, что оно так и будет, и я нашла средство уйти от тебя с меньшей болью и ужасом, если бы пришлось. Но все-таки пожалей меня... [...].