Петр Вайль - Европейская часть

У другого здешнего уроженца, Башлачева, родина помянута лесами: "Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов". В Череповце - больше "леса второго порядка", как называл Хлебников заводские трубы. Этот порядок отлично виден с воды.

На Волго-Балте после грандиозного Кирилло-Белозерского и благостного Ферапонтова тянутся серые деревни по берегам Шекснинского водохранилища и самой Шексны. Местная "стерлядь золотая" осталась в державинских стихах, но лещ и судак клюют неплохо. Лысый бонвиван на палубе рвет руками купленного в Горицах леща и пытается угостить англичанина в шортах: "У вас такого нет! Как говорится, рыбка пованивала, но была хороша!". Тот немного говорит по-русски и все спрашивает значения географических названий, записывая в блокнотик. Рыбу есть не хочет и, отворачиваясь, закатывает глаза. Лысый, прихлебывая "Бочкарева", трактует: "Топорня - значит, лесорубы тут жили. Камешник - берег весь в камнях. Едома - обжоры сплошные. Потеряево - ну ясно". Англичанин записывает, лысый подмигивает окружающим. На Ирдоматке теряется, краснеет и, сохраняя лицо, уходит выбрасывать бутылки.

Череповец наступает внезапно и не кончается.

Первомайский район по правому борту проходит еще незаметно. Обычные прибрежные кварталы провинциального города. Таков же по левому борту Зашекснинский район, в народе - "Простоквашино". Дальняя непрестижная "Фанера", вокруг Фанерно-мебельного комбината, вовсе не видна с теплохода. Поражающий воображение Череповец появляется за речкой Ягорбой - Индустриальный район.

Намечаются сумерки, затушевываются люди, автомобили, дома. Высятся, а потом проступают, угадываются лишь заводские корпуса, усеченные конусы домен, трубы. Сгущение безлюдной промышленности - неправдоподобное. "Второй порядок" упраздняет первый, растет сталь, колосится прокат, цветет чугун. По радио зовут на ужин, лысый рад-радешенек, что англичанин забыл про Ирдоматку, обнимает его, заставляет выпить водки и записать в блокнотик про сухую ложку, которая рот дерет. Все вокруг довольны тем, как идет воспитание: "Пусть запишет, первая орлом, вторая соколом, третья забыл, в общем, пусть запишет". Палуба пустеет, а когда вновь заполняется сытым полупьяным народом, оказывается, что пейзаж по правому борту не изменился. Корпуса и трубы стоят силуэтами на фоне чуть светлого неба. Еще, сколько хватает взгляда - языки пламени, их много, и вдруг становится понятно, каковы эти факелы, если и отсюда кажутся большими.

Теплоход все идет, Череповец все стоит, так не должно быть в городе с третью миллиона жителей, но получается.

Шексна отворяется в Рыбинское водохранилище, об этом можно догадаться по частоте бакенов, по ветру, еще вернее - по ощущению простора. Ничего не видно впереди и слева. Справа - все то же: огненные сполохи над трубами и корпусами. Проходит время, и череповецкая декорация начинает потихоньку сдвигаться к корме.

На палубе все у правого борта, завороженно смотрят на цепочку огней. Англичанин тихо спрашивает: "Что это Череповец, какое значение?". Лысый ухмыляется: "Маленький череп, блин, маленький череп!". Тот глядит на бесконечный пылающий горизонт и мотает головой: "Нет, это большой череп, it's a very big skull, a lot of skulls, много череп". Кто их считал, черепа на Волго-Балтийской трассе.

Костромская музыка

В колоннаде Больших Мучных рядов - музыкальная лавка. "Возьмите БГ, "Кострома mon amour", все берут". Костромская реалия одна на альбом: "В Ипатьевской слободе по улицам водят коня. На улицах пьяный бардак...". Степень узнаваемости - скорее типическая, чем конкретная. Обобщения: "Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя родина-мать".

В песне "Русская нирвана" - образ шириной в реку, на которой стоит Кострома: "Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!". Почти Розанов, только под музыку: "На Волге сливаются Великороссия, славянщина с обширным мусульманско-монгольским миром, который здесь начинается, уходя средоточиями своими в далекую Азию". Лучшие костромские рестораны - "Берендеевка" и "Палермо".

Кострома, восходящая, по некоторым гипотезам, к "каструму" (крепости) однокоренная европейским замкам, венецианскому району Кастелло, любимому вину Мандельштама "Шатонеф дю Пап", Ньюкаслу, кубинскому диктатору. Западное эхо над буддийской рекой.

Гауптвахта и пожарная каланча в виде античных храмов - напротив торговых рядов: насмешливый привет из начала XIX века, от молодого, бесшабашно запойного губернского архитектора Петра Фурсова. В центральную площадь Сусанина, бывшую Революции - как в фокус, лучами сходятся семь прямых улиц. Размах и непохожесть. Таких триумфальных гауптвахт не сыскать, а глаз человека, год прослужившего пожарным и однажды выезжавшего на возгорание при топоре и в каске, ласкает римский облик каланчи. Центр Костромы - след не отягощенного трезвостью фурсовского таланта. Полет этой русской поэзии явственно ощутим на Сусанинской площади и вокруг.