Константин Воробьев - Из записных книжек (1950-1960 годы)

* * *

Пленный над умершим плачет горькими, безутешными слезами, причитая по-бабьи: "Братишечка мой милый, дорогой..."

Он обращается к пленным и даже к полицейским с просьбой помочь ему похоронить "по-людски" братика, и все отходят, и, оставшись один, "плакальщик" догола раздел покойника, а вечером уже "торговал" его обмундированием. Славянская подлость!

Тот не был ему, конечно, братом. Уловка, рабская, уничижающая мерзость.

* * *

Ночью освещенные коробки домов были похожи на громадные соты. Только это, конечно, не мед и не пчелы!

* * *

Он говорил о море, как о женщине: то безбожно выдумывая и привирая, то застенчиво утаивая и храня, и в зависимости от смысла слов у него менялось выражение глаз: то они были нахальны и бессмысленны, то задумчивы и серьезны.

* * *

Он стал просыпаться рано, а иногда среди ночи, и, как ни старался, не мог заснуть до утра. Старость.

И вот однажды он проснулся от какого-то необъяснимого страха. Лежа в темноте, он чувствовал, что этот страх не проходил. И он вник в него и понял, что это страх за прожитое,- как прожил он свою жизнь. Несерьезность жизни. Случаи легкомыслия. Но именно это выдвинуло его над всеми.

Что было бы, если бы он поступал как все? Была бы обеспеченность. Сытость. Покой. Свинский хлев.

И когда он это понял, он успокоился. Страх прошел. Может быть, потому, что в окно пробивался осенний рассвет?

* * *

Когда он проезжал мимо кладбища, ему вдруг стало плохо с сердцем, и он тотчас же выжал газ до предела...

* * *

Он должен думать, что не прав, когда смотрит на них с гневом и презрением, что надо с любовью и участием, но участия не было. Любви тоже.

Всё, что я видел, не годилось для записной книжки: тут земля не была в цвету, а те радости, что начинались во дворах и хатах, стоили слишком дорого и никак не окупали себя.

* * *

Я не могу писать. Не хочу жить. Да свершится всё, чему суждено, и противиться смерти не надо.

* * *

Человек из б. высшего общества бежит от этой жизни. Становится рабочим сцены. Видит жизнь ту, от которой бежал.

Ходит, носит бревна. Люди эти смотрят на него с интересом, и он чувствует, что это ему льстит.

Вопрос - ну а дальше что же?

Он повесился ночью на сцене.

* * *

Я любил этого человека, но каждое утро в меня вселялось облако тоски, и я приносил себя мрачного, некрасивого - к нему, и он думал, что это моя нелюбовь к нему, и мы ссорились.

* * *

Да, в самом слове "Аргентина" все это есть - немеркнущее солнце, тонкая лазурь неба, неумолчный шум океанских волн...

* * *

Это звучит маняще и загадочно, как слово "Рио-де-Жанейро".

* * *

Романтический бунт во имя несбыточных грез.

* * *

Он уже давно не мог засыпать без путешествий в свое детство. Или он залезал на дуб, или бродил по болоту в поисках утиных и чибисиных яиц, или запружал ручей под "Грибакиными", или гнал в ночное мерина, или собирал в "Большом лесу" пазабник (так называлась в Шелковке земляника).

* * *

Широкая, поросшая травой дорога. И бойко катится по ней телега. И путник все время оглядывается назад, и почему-то ему кажется, что уже не встретить на дороге того, что было, чему он был свидетель...

В тревожной дымке неизжитого теряется близкий конец пути-дороги. Что-то там?

А позади - радости незабвенных встреч, зелень весны и беспричинный смех дерзновенной юности...

* * *

Говорил он спокойно, ласково, почти нежно, и до того бесстрастно, что было страшно. И хоть бы рассердился, накричал, вспылил. Нет! Ведь такие угробят любое дело, любого человека - и с улыбкой и нежностью. Гад!

* * *

Это было в апреле 1940 года в Польше в лесу. На стройной березе, начавшей распускаться, было несколько грубых топорных ран. Из них крупными светлыми монистами стекал сок - кровь березы или слезы. Береза плакала горько и безутешно. Я сидел под ней 40 минут и видел эти слезы.

* * *

Какое-то порочное убожество мысли, какое-то злое мещанство и желание видеть в жизни людей подрывные стремления.

Если проследить природу подобных тенденций, то можно безошибочно сделать следующее заключение - человек, во всем выискивающий "крамолу", непременно сам отягощен каким-то непотребным для нашего общества грузом. И мнимая "крамола" нужна ему для воровского приобретения некоего политического капитала.

* * *

Да, конечно же! Опустошенность не что иное, как одна из стадий нравственного развития. Отречение от ложных богов, признавать которых и проще и выгоднее, требует от человека исключительного мужества и нравственной высоты. Чтобы достигнуть нравственности, писатель должен забыть все то, чему его учили, а он должен научиться смотреть своими глазами, "видеть все ясно и цельно", как говорил Хэм.