Константин Воробьев - Вот пришел великан

- Купи, купи, пожалуйста! Богатый будешь, счастливый будешь, только не скупись.

Цыганке, наверно, было лет четырнадцать. Я дал ей два рубля, и она засмеялась, показав два больших сахарно-белых передних зуба. Чебрец чуть-чуть розовел, и глазки его были слепые, но от них уже летуче пахло степной зарей и медом. Девочка называла ландыши колокольцами, а чебрец мятухой. Она не прятала свои нелепые и трогательные зубы, и нельзя было не смеяться с ней вместе.

Редактрис - пышку и вторую - я настиг недалеко от подъезда издательства. Они, видать, не торопились на свой шестой этаж в конуру рядом с туалетной, потому что шли так, как ходят вечерами по набережной. Я остановился впереди них, вышел из машины и поклонился издали. Пышка первой сказала "здравствуйте" и спросила, куда так рано летят альбатросы. Она смотрела на меня уважительней, чем в тот раз, и в слове "альбатросы" умышленно, как мне показалось, сделала ударение на втором "а". Ее подруга невесело усмехнулась, глядя в сторону "Росинанта", и вдруг спросила, виделся ли я с Владыкиным. Теперь трудно предположить, что толкнуло меня тогда взять и рассказать им о своей встрече с Вениамином Григорьевичем возле помойки, о "цаплиных" яичках и рыбе,- наверно, сознание своей независимости, поскольку с повестью тут все было уже решено. Пышка сказала "потрясно" и засмеялась, а ее подруга наставительно заметила, что мне не следовало отдавать рукопись сразу главному редактору, да еще жаловаться на них, младших.

- Господи, у вас же там какие-то грифы-индейки похожи на русских княгинь в вечерних туалетах! - сказала пышка.- Вы видели их когда-нибудь?

- Индеек? - спросил я.

- Княгинь, несносный вы Кержун! - капризно сказала она. Пышке было весело, как и мне, и то, что она назвала меня несносным Кержуном, хорошо и нужно легло на мое сердце - ведь стояло ликующее утро, еще крепко свежее, молодое и чистое, когда добровольно безработному мужчине совершенно необходима дорогая прочная одежда под стойким запахом одеколона "Шипр" или в крайнем случае "Кремль". В тот раз все это было на мне и со мной, о чем я не мог не знать, и обе женщины были одеты по-весеннему изысканно, о чем они, как я видел, тоже не могли не знать и не помнить. Им, конечно же, не хотелось торопиться в свою конуру на шестом этаже, и я не без галантной рисовки извлек из машины цыганкины цветы и вручил по пучку каждой. "Хемингуэйка" тогда почему-то смутилась, а пышка шутливо и неумело сделала книксен и сказала: "Благодарим-с".

- Вы не находите, что нам следует в таком случае познакомиться? спросила она. Я назвал свое имя и отчество и шаркнул ботинком,- им вполне уместно было шаркать, потому что он выглядел новым, прочным и аспидно сверкавшим, как лоб малайца. Пышка первой подала мне руку,- она просто вложила в мою ладонь щепоть теплых безвольных пальцев и сказала невнятно и слитно:

- Вераванна.

Ее подруга назвала только фамилию - Лозинская. Она назвала ее чересчур уж нажимно и четко. Рука у нее была породистая - сухая, крепкая и узкая, и меня подмывало брякнуть: "Ах, какие мы аристократки, мадам!"

В своей конуре на шестом этаже они вернули мне рукопись,- оказывается, Владыкин держал ее у себя

всего лишь семь дней. У меня не прошел приступ галантности, И, прощаясь, я поцеловал им руки. Тогда выдалась какая-то неприютная пауза,женщины почему-то построжели, будто я их обидел, во мне же ничего не пропало, что вселилось утром, и поэтому уйти от них виноватым в чем-то не хотелось. Я подошел к двери, загородил ее своей спиной и сказал, что километрах в пятнадцати от города мне известен лесной ручей в зарослях поздней черемухи. Там, сказал я, прорва соловьев, свежести и свободы, и бог сегодня послал меня, Антона Павловича Кержуна, в эту дыру затем, чтобы я показал ее обитателям все это.

- Сейчас прямо? Мы же на работе, Антон Павлович! - беспомощно сказала Вераванна.- Вот после пяти, наверно, смогли бы...

Лозинская пристально взглянула на нее и недоуменно пожала плечом.

- Лично я не смогу ни днем, ни вечером, товарищ Кержун. Весьма признательна вам за внимание,- сказала рна. Я подумал, что в конце концов можно показать весну и одной пышке, и не стал настаивать, хотя и пообещал Лозинской любой из тех двух снимков Хемингуэя, что ездили со мной в машине. Это получилось у меня немного неуклюже, как ребячий посул капризе, но исправлять тут что-нибудь было уже поздно...

В "Росинанте" я просмотрел рукопись. На полях страниц то и дело попадались вопросительные и восклицательные знаки. Они были аккуратные, цветные и сочные,- то синие, то красные, и сама старательность их начертания понуждала к какой-то немой робости перед ними и в то же время рождала недоверие к самому себе. Мне надо было сохранить - хотя бы до вечера ощущение моего радостного утра, и я поехал за город и занялся "Росинантом". Я почистил его внутри и снаружи, потом нарвал одуванов и гирляндой из них окантовал кромки сидений.