Константин Воробьев - Вот пришел великан

- Теперь понятно,- светски сказала она.- Кстати, вы неосновательно жаловались на меня Владыкину.

- Разве? А кто это? - спросил я.

- Вениамин Григорьевич! - едко сказала она.

- Тот товарищ, что носит нарукавники? - догадался я и поздно сообразил, что сказал это зря. Она высокомерно взглянула на меня и пожала одним плечом, приподняв его к уху, как это делают не по годам серьезные дети. Я понимал, что она хотела выразить этим своим движением, и невольно засмеялся.

- Вы не могли бы побыстрей ехать? - сухо сказала она.

- Вам к издательству? - спросил я.

- Почему? Мне надо домой. На улицу Софьи Перовской, дом десять. Пожалуйста!

- Благодарю вас,- галантно сказал я, и она откинулась на сиденье и вдруг подалась вперед и затаилась: со мной давно ездили два снимка Хемингуэя,- лакированно-красочных и грустных, наклеенных к ветровому стеклу в правой нижней стороне. На одном он был снят рядом с убитым леопардом, а на втором - в лодке. Она смотрела на них с каким-то страдающим напряжением, и я видел, что ей хочется потрогать их мизинцем.

- Где вы это... достали? - спросила она и показала на снимки не рукой, а глазами. Я немного помедлил с ответом,- впереди был красный свет,- потом сказал, что купил их на Кубе. Она недоверчиво усмехнулась, но на меня не взглянула.

- В Гаване,- уточнил я.

- Скажите пожалуйста!

- Я был там дважды,- безразлично сказал я, потому что это была правда.

- Каким, простите, путем?

- Водным. Мы заходили туда сдавать рыбу... Если вас интересует кубинский Дом-музей Хемингуэя в Финка-Вихия, то должен сказать, что это печальное зрелище,- сообщил я, что было тоже правдой.

- Почему?

- Потому, что дом без хозяина...

- Да, пожалуй... И вы написали об этом в своей повести?

- И об этом,- сказал я.

- А еще о чем?

- Об акулах, о крабах с ногами на спине, о бонитах, медузах.

- Вы разве ихтиолог?

- Нет,- сказал я.

- Ну хорошо. А еще о чем?

- А еще о ностальгии... Об огнях Святого Эльма,- бесстрастно сказал я.

- Понимаете, я хочу спросить, каков сюжет вашей вещи, в чем главный смысл ее? - оторопело сказала она. Матрац топорщился на заднем сиденье, и я протянул к нему руку и сказал, что книга не должна походить на эту штуку.

- Не понимаю,- настороженно сказала она.

- Отлично понимаете,- сказал я.- Вы спрашивали о конечной заданности произведения, а я полагаю, что это не двуспальный матрац, смысл и назначение которого предельно выражены для каждого и формой его, и содержанием.

- Очень нелепое сравнение! - сказала она и отвернулась.

Дальше мы ехали молча, и я знал, что у своего дома она непременно захочет заплатить мне за проезд. "Наверное, даст серебряный рубль, если он есть у нее, его удобно кинуть на сиденье, эффекта больше," - подумал я, и это так и случилось. Я подбросил рубль на ладони, потом попробовал его на зуб. Она брезгливо и в то же время обеспокоенно спросила, что я делаю, и я объяснил: проверяю, мол, не фальшивый ли.

- Могу заменить на бумажный! - раздраженно сказала она, но я предположил, что фальшивые бумажные рубли изготовлять ей еще проще, чем металлические, поскольку она работает в издательстве и имеет доступ в типографию. Я сказал это ровно и убежденно, и она посмотрела на меня с тем недоуменно-мученическим вниманием, с каким разглядывала снимки Хемингуэя.

В тот же день я уехал из города. До моего прошлогоднего озера было километров сорок по песчано-лесистому проселку, пустынному и диковатому. Стояла неважная для рыбалки погода - тихая, яркая и засушливая, но проселок был еще по-весеннему плотным и легким, и на опушках сосновых подлесков то и дело попадались колонии анемонов. Я остановился на своем прежнем месте. Тут сохранилось все в целости - обмелевший ровик и колышки для палатки, обуглившиеся рогульки для подвески котелка, голубая развеянная зола кострища, пологий травянистый спуск к озеру, заросший молодой "куриной слепотой" , само озеро, кипящее по осокистым закрайкам, - наверное, нерестилась плотва. Я привез с собой для прикорма два целлофановых мешка с пареным горохом и пшеницей, а за наживкой пошел на тот конец озера, - там я знал бабку Звукариху, одиноко жившую в километре от деревни Звукаревки. Изба ее сидела на самом берегу озера под нависью старых ракит, и на ее крылечном конике алели три большие звезды из фанеры, приколоченные одна над другой, неукорный знак живым о том, что Звукариха не дождалась с войны трех сыновей. Бабка кормила кур возле крыльца. Она успела загореть и обветриться с лица, огород, где я обычно добывал червей, был вскопан и разделен на грядки, и там уже выметывал третий лист огуречник и щетинился лук. Я стал спиной к фанерным звездам и поцеловал ее трижды - в щеки и в лоб, и она заплакала, а я достал из сумки и положил ей в фартук килограмм дрожжей: сколько раз просила привезти еще в прошлом году.