Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

Я нахмурился, услышав это заигрывание Сидорова, и он тут же отработал назад:

– Хотя, вы знаете, я сам этим заинтересовался. Вопрос-то крайне запутанный – по самой своей сути. Вы меня понимаете? Но ставится крайне часто, – потому что вменяемость трактуется в юриспруденции как предпосылка вины. – Он помолчал. – Ведь многие, совершив преступление, ссылаются на свою невменяемость в тот момент. Это естественно, особенно, когда наказание может быть тяжким. Поэтому существует специальное понятие: «формула вменяемости». Эта формула состоит из двух критериев – медицинского и юридического. Не знаю, интересно ли вам это?.. – и опять замолчал.

– Ну-ну, – сказал я.

– Ну, медицинский включает нозологическую форму, патогенез, течение, прогноз заболевания, факт невменяемости, – Сидоров зевнул, а я подумал, что Марлинскому просто хотят вменить невменяемость.

– То есть насколько может отвечать за свои поступки?

– Ну да…

– А если еще ничего не сделал?

В этот момент в свете гнилушек-фонарей меж нами мелькнул серый мотылек.

– Ну, это, наверно, можно рассматривать, – отвечал Сидоров, машинальным движением руки перехватывая беспечного летуна, – как покушение…

– На невменяемость? – вставил я так же машинально.

Сидоров поморщился, отрывая крылышки. «Ну при чем тут невменяемость?» – хотел он, видимо, сказать.

– Дайте-ка, – сказал я, отбирая у него изломанные детали. Мы стояли уже у перехода через улицу Горького, где должны были расстаться.

– Юридический критерий, – заспешил Сидоров, – обычно подразделяется на два признака: первый, интеллектуальный – невозможность отдавать себе отчет в своих действиях, а второй, волевой – невозможность руководить своими действиями.

– Спасибо, – сказал я, протягивая руку на прощание.

– Да не за что, – ответил он смущенно, – заходите как-нибудь к нам – выберите время и заходите. Сара будет рада. Только вот на следующей неделе я буду в командировке, но вы звоните…

Читатель, да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.

Я успел к электричке как раз вовремя, сел на единственное свободное место и тут вдруг увидал, что по краю моей сумки переползает, пошевеливая усиками, пузатый черный таракан . Я ни на секунду не усомнился в том, что таракан от Марлинского, ибо как раз у него дома водились эти крупные черные твари, – водились сотнями. Это были необыкновенно раскормленные, ленивые, малоподвижные животные. Марли никогда не травил их, не давил, не обижал – так, иногда только прогонял со стола, когда они бывали чересчур уж настырны. Он даже, пожалуй, любил их. Во всяком случае, с некоторыми у него были какие-то дружеские, возможно, даже интимные отношения. Безвредным резиновым клеем он наклеивал им на спину бумажки, где бисерным почерком были означены имена.

Самого крупного звали Юпитер, что было не слишком удачно, ибо Юпитер оказался просто беременной самкой. Зато Аполлон отличался изяществом, а Меркурий бегал, как угорелый, плутая в объедках, разбросанных у неряхи Марлинского всюду. Когда я порой спрашивал: что это такое и откуда столь странная страсть? – он отвечал коротко:

– Таракан не ропщет.

Что правда, то правда. Так вот, увидав таракана, неторопливо ползущего по сумке, я непроизвольным щелчком отвращения стукнул по сумке и осознал содеянное, только когда ошеломленное насекомое, как брошка, повисло на кофточке сидящей передо мной девушки. В следующее мгновенье таракан уже пришел в себя и юркнул вбок, а я взглянул и обомлел: это была девушка с портрета Смирнова.

Да, та самая девушка со вчерашнего портрета, но в жизни она была совсем иной. На портрете она вышла куда как плотней, грубей, матерьяльней, тверже, сильней да и живее, наверно, чем в жизни. В жизни она оказалась хрупче, значительно мягче было лицо, обрамленное легкими светящимися волосами, более тонким был и чуть птичий нос, аккуратней прочерчены губы. Хотя вот глаза – те же самые, что на портрете, – убегающие, если даже она смотрела прямо на вас. В этих глазах была напряженность, настороженность, тонкая перетянутая струна, готовая лопнуть и вдруг обратиться слезами, отчаяние, дребезжащий надломчик и боль – и глубина, следовательно. Но тоже особого рода глубина.

Она заметила мое движение (этот мой щелчок), но, очевидно, не сообразила, в чем дело; а я – чтоб отвлечь ее, чтобы не дать ей опомниться – поскорее сказал первое, что залетело на ум:

– Здравствуйте, – сказал я, и девушка удивленно вскинула брови, – вы меня не помните? А мы ведь встречались… если не ошибаюсь, у Бенедиктова – вспомнили?