Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

– Ну нет, не надо все сводить на психологию – мало ли что? – этак вы скажете, что и галлюцинации наркоманов – реальность, – возразили мне.

– А разве нет? – спросил я, обращаясь уже прямо к Сидорову, – как вы думаете?

Сидоров заерзал. О, как ему не хотелось ввязываться в этот дурацкий спор, и нет бы ему сказать: «не знаю» или «отстаньте от меня», – нет! – он сказал:

– Если бы я утверждал, что мне сейчас очень холодно, вы бы поверили, несмотря даже на то, что здесь невыносимая жара?

– Ну а почему нет?

– Вот то же и с привидениями.

– Да причем же тут привидения? – горячился один. – Ведь речь идет о том, как отличить приведение от реальности.

– Да нет, – сказал я, – вы уж меня извините – речь идет о болезни…

– Да, да!.. – крикнул кто-то. – Можно ли считать больным человека, который видит привидения?

– Я вижу, – сказала Томочка.

– Ну, ты известная фантазерка.

– Так вы скажите как специалист: привидения фантазия или нет?

Бедняга Сидоров, куда он попал! – его обложили со всех сторон и ждали ответа. А что, собственно, прикажете отвечать? – «да, фантазия» или «нет, болезнь»? И смотрят прямо в рот.

– Понимаете, – сказал Сидоров, – это не вопрос науки. Читайте Достоевского – там все сказано. Считается, что он даже придумал, в дополнение к четырем Кантовым, пятую антиномию, звучащую примерно так: «Только больной может видеть привидения, значит, это бред и никаких привидений нет», – а с другой стороны: «Привидения реальность, но могут являться только больным».

И, сказав эти слова, Сидоров сделал такой вид, как будто он вообще отсутствует, – совершенно стушевался, даже отвернулся от вопрошающих и оказался вдруг лицом к лицу со мной.

– А скажите, – спросил я, – как же на практике отличают этих здоровых от больных? – вы ведь психиатр, кажется? – Физиономия Сидорова прокисла.

– Нет, я психолог, и это – сложный вопрос – я не знаю, как на него в двух словах можно ответить… есть специальные тесты…

– Нет, ну вот если к человеку приходят и забирают – по анонимному письму…

– Ну, уж тут я не знаю – надо разбирать конкретный случай.

– Но во всяком случае это не криминал, – сказал я, – если человек видит привидения?

– Нет, ну при чем тут криминал, если он социально не опасен…

– А как это можно знать заранее?

– Нельзя, конечно, но ведь вы же знаете – разные случаи бывают. – И тут мой Сидоров стал путано и весьма неискусно уводить разговор куда-то в сторону, стал рассказывать о каких-то бумагах («что-то вроде дневника»), попавших ему в руки. Он-де еще не разобрался, все нет времени; но что-то вроде записи бреда какого-то человека: тоже видит привидения, и знаете, очень интересно, – нормальный, даже умный человек, никто его, кажется, больным не считает, а вот – постоянно бредит…

– Вы все-таки скажите, – прервал я, – можно ли забрать человека в сумасшедший дом без всяких оснований к тому?

– Видите ли, существует определенная практика: если, скажем, человек живет в семье, и он болен, – как это происходит? – родственники вызывают врача и человека увозят, а там уж разберутся. Специальных юридических постановлений, насколько я знаю, нет, впрочем, вы же понимаете, – я не спец… Во всяком случае, мне кажется, по анонимному письму человека забрать нельзя, – хотя ведь надо же и проверить… мало ли? Вот если есть письмо с работы, а он живет один – это вполне может быть. Он ведь, наверно, один живет, иначе родственники бы, конечно, вступились?

– Да, – ответил я.

– Ну вот и, наверно, уже лечился – ну хоть в каком-нибудь санаторном отделении побывал. Вот все вместе… ну а как же иначе?..

Между тем, приехала поэтесса, и все приготовились слушать ее. Я тоже пошел взглянуть и увидел женщину, очень похожую на Анну Ахматову. Причем я говорю именно о лице, а не о поэзии – стихов-то я почти и не слышал, ибо, как увидите, был занят другим. Хотя нет! – припоминаю все-таки одну строчку: «Как эта рукопись, я отрицаю трах». Или – все-таки «страх»? Не могу сказать точно, ибо я покидал любителей поэзии как раз в момент, когда это звучало.

Но вот лицо поэтессы помню отчетливо, помню не только по сходству с Ахматовой, скорей потому, что меня поразил рот на нем. Нормальный рот с губами средних размеров, да только губы эти странно змеились. Поэтесса старалась ввернуть их в себя, спрятать, сделать тоньше, а они выворачивались словами и устремлялись к своему естественному состоянию – вот в этой борьбе и состояла вся ее речь. Выходя в коридор, я невольно даже подумал со страхом и состраданием: «Останься пеной, Афродита». И действительно, читатель, если ты знаком с той, о ком я говорю, то согласишься: что ни означала бы эта борьба (с призраком Ахматовой, как ты догадываешься) – означает ли она волю к единению, или разрыву – она (эта борьба) не может быть успешной (то есть прийти к концу), ибо питает талант (о котором все же трудно судить по одной строке). И, читатель, пластическая операция, скажем, была бы здесь равносильна «смерти поэта». Но так ведь жить тоже нельзя! – об этом говорили воспаленные, совсем не в такт произносимому, бешено вращающиеся в своих орбитах, неровно прыгающие над вьющейся щелью рта глаза – сгустки напряженного даже не знаю чего… Артистизма?