Шломо Вульф - Эпикруг

"Слюшайте, нас... бомбят! - прокричала Варя. - Нет, нас-таки действительно бомбят!"

Господи, - думал Илья. - Спаси нас и сохрани. Спаси и помилуй... Надо бы на иврите, но ты поймешь и по-русски. Прости меня и пощади...

Второй взрыв громыхнул дальше. Владик включил приемник. Там что-то весело говорили на иврите и звучала легкомысленная музыка. Израилю, привычному к вторжениям нескольких арабских армий и к войне за самое выживание нации, плевать было на Саддама с его стреляющими практически наугад примитивными советскими СКАДами. Потом уже потише и равномерно завыла та же сирена - отбой...

Владик нашел, наконец русскоязычную волну. Да, упали несколько ракет. Жертв нет, разрушения незначительные, головки конвенциональные. Это такая, оказывается, есть конвенция - человека можно разорвать на части, но нельзя травить газами или заражать сибирской язвой, а то, как сказал премьер всемирного агрессора Шамир, "наш ответ будет страшен". И программа тут же залилась веселой восточной музыкой. Подзащитные беспощадного и грозного премьера снова поднялись на крышу. Хайфа празднично сияла всеми огнями. Никаких тебе затемнений в век космических войн, светомаскировок и бомбоубежищ. Каждый за себя - единый Бог за всех... 9.

Владик присоединился к дискуссии Лернеров о проблеме нагло присвоенного Репами препарата. Он довольно спокойно реагировал на все восклицания супругов, пока Илья не упомянул о казавшемся ему идиотским коротком анекдоте "Имею честь быть евреем..."

Тут тихого Владика словно прорвало: "Очень даже актуальный для вас анекдот. Вы-то - сибиряки там или ленинградцы, а я всю жизнь жил в Гомеле, со своим народом. Еврей в принципе лишен чувства чести. Если бы евреи когда-либо в своей истории позволили себе такую панскую роскошь, нас бы просто не было. Дело нашей чести во все века было - выжить. А для этого надо было подличать и продавать всех и все, включая друг друга. Тот не еврей, который не умеет надрать и подставить ближнего, не забывая о дальнем, пока он не приблизился и не обманул тебя. Для вас есть только один выбор: либо научиться подличать и выжить в еврейской стране единственным тут возможным образом, либо вернуться в галут законченными антисемитами. Я таких встречал у нас в Гомеле. После Израиля тут же меняли веру, имя и шли в "Память".

Ошеломленный Илья перевел глаза с вдохновенного "гомеля" на свою некогда такую красивую, а теперь неимоверно постаревшую, лысеющую и полуседую Женю с ее нелепыми в Израиле золотыми фиксами, светившимися в темноте. Она тоже с ужасом смотрела на молодого собеседника с его лихими усиками, наглыми выпученными глазами и восхищением собственным благоразумием. Лена, напротив, слушала его с нескрываемым интересом, если не с восторгом, как долгожданного оракула после привычного в их семье однозначного приоритета порядочности.

Как просто! Оказывается рухнула не только коммунистическая идеология и наш советский образ жизни. Отменены сами понятия добра и зла. Зря мы возмущались в школе фразой Геринга об отмене химеры - совести! Оказывается, не только можно, но и нужно, вопреки опыту устаревших родителей, наступать на любое податливое чужое горло, добиваясь блага для себя, а не ближнему. Ибо тот готов наступить на горло тебе. Это, оказывается, и есть наш еврейский образ жизни! Грабь нищего, пока тот беднее и слабее тебя... Как наш хозяин квартиры! Уж он-то тут родился и знает, что ценится в еврейском варианте свободного мира...

Илья безнадежно махнул рукой и спустился в выстуженную ночной прохладой неотапливаемую пустынную квартиру, где сидеть можно было только на сложенных чемоданах, а спать - только на уложенном на каменный пол ковре. Давным-давно прошла неделя, а Ицик и не думал везти мебель.

Женя спустилась за ним и стала раздеваться ко сну. Что бы ни происходило, где бы они ни шли спать, она неизменно переодевала ко сну ночную рубашку, хоть в палатке. Илья поймал себя на мысли, что он смотрит на обнаженную жену не столько с привычным за десятилетия вожделением, сколько со смешанным со страхом острым чувством жалости. Она же, привычно и неумело кокетничая, повизгивая, нырнула под ледяной плед - единственное их одеяло на новой родине. Поверх пледа были уложены все куртки и демисезонные пальто: зимние вещи они раздарили перед отъездом в субтропики...

Оба долго не могли заснуть после тревоги и откровений соседа, а лишь только забылись сном, как в комнату обрушился пронзительный всепоглощающий рев новой тревоги. Путаясь в своей рубашке, содрогаясь от пронизывающей ночной сырости и холода, Женя долго переодевалась и прихорашивалась. Все уже сидели в противогазах и нервничали: из-за нее нельзя положить под дверь рекомендованную для спасения мокрую тряпку. Опять по радио звучали веселые голоса дикторов на иврите и музыка. Война выглядела местечковой опереткой "герметизированная комната" вместо бомбоубежищ, существовавших в каждом занюханном советском дворе, мокрая тряпка, как защита от современных боевых газов, все это кривляние по радио. Можно было бы и повеселиться, если бы к этой оперетке не прилагались вполне реальные взрывы. Впрочем, сегодня их больше не было. "Я думаю, - глухо сказал сквозь противогаз Илья, - что его установки уже подавлены. Я читал, что достаточно зафиксировать вспышку со спутника, из космоса, чтобы..." Все вежливо повернули к нему резиновые морды, даже маленькая Арина с горшка.