Шломо Вульф - Гекуба

Евгений и не пытался вообразить подобную встречу читателей, скажем, с Досто-евским, который был бы представлен не своими романами, а бесчисленными рега-лиями и должностями. И под занавес творческой биографии собрал петербургских стариков, которые, к своему изумлению или умилению услышали: "Федя, - как-то говаривал мне Гоголь, - учти, что в украинской горилке есть витамин". И, произ-неся этот бред, классик тщетно ждал бы смеха и аплодисментов.

Этого не могло быть потому, что не было ни у одного русского писателя никаких регалий и званий, должностей и привелегий. Никому в России 1880 года и на ум не пришло бы объявить: "Перед вами Достоевский - известнейший писатель." Да и самому Федору Михайловичу ни при каких обстоятельствах не пришло бы в голо-ву рассказывать, какие писательские должности он некогда занимал и как ловко ими пользовался. Во-первых, не занимал, во-вторых, если бы пользовался, то хвас-тать этим стыдно. Впрочем, он всю жизнь имел одно-единственное звание, но такое, какого ни до него, ни после не имел и никогда больше не будет иметь ни один человек в мире - Федор Достоевский...

Купить книжку оказалось непросто. У торгового стола чуть не сталкивались белые головы читателей. Если и не покупали фолианты, то исправно рассматривали. Тем более, не было возможности пробиться к классику лично за автографом. Толпа плотно вытекала из дверей, не позволяя вернуться в зал, где Колесина окружили плотным кольцом те же седины.

В книжку на 200 страниц лучший советско-израильский литератор ухитрился втис-нуть две повести, штук десять рассказов и... роман! Не он ли в семидесятые про-листывал и решительно отклонял мои выстраданные повести и рассказы? - думал несостоявшийся писатель. - И не этим же он страстно занимается здесь и сейчас, достоверно зная, как следует мне писать по-русски? И - о ком, о чем?

Но как все-таки пишет сам классик? Уже в автобусе по дороге домой Евгений в нетерпении открыл новенькую книжку и, как рюмку сивухи, проглотил первый рассказ. К горлу подступила тошнота с духом перегара. Перед глазами возник Швондер в исполнении Карцева и прозвучало неповторимое "Это какой-то позор!" Он заглянул в конец рассказа. нет, не из ранних - написано уже на исторической родине, со всеми регалиями. Ладно, решил Домбровский. У всех бывают неудачные вещи... Открыл следующий рассказ. И - не поверил своим глазам - абсолютно о том же, что и первый. Та же беспомощная проза. Хуже Колесина писал только коллега Евгения по прозвищу Какер за страсть к псевдо-еврейскому юмору и неистощимую внутреннюю грязь. Какер тоже имел своих читателей и мог бы в принципе собрать такой же зал. Издавал и успешно продавал свои книги. И сам Домбровский, избавившись, наконец, от отеческой опеки колесиных, издавал за свой счет свои повести. Только что залы не собирал и не делился воспоминаниями о дружбе с великими людьми. Ну, не знавал он ни одного из них. Даже, как вот выяснилось, сам Колесин его ни разу лично и нахер не послал. Разве что в отписке из редакции.

Позже Женя прочел интервью с действительно уважаемым современником Коле-сина. "Если прочие мои враги, - говорил он, - были талантливые, то Колесин - просто бездарный. Вместе с таким-то они выжигали вокруг себя все. Как только появлялся способный писатель, они его затаптывали..."

Но здесь, как и в Союзе, у него был статус наибольшего благоприятствования. Что бы и как бы он ни написал. Редактор ждал от Домбровского только восторженного репортажа о встрече народного витии со своим перемещенным народом. Устроители встречи подобострастно лобызались с монстром, подставляли стул, наливали воду из графина. Колесина не просто представляли читателям, не просто рекомендовали, его точно так же навязывали, как в свое время партия Ленина-Сталина. Не зря злые языки говорят, что та же партия в разном обличье пришла к власти не только в России, но и в русском Израиле. Те же и для тех же. А потому обслуживающему Колесина персоналу, непостижимыми путями прорвавшемуся здесь к власти, было наплевать, что прочтут в его книгах люди, доверяющие устроителям встречи.

Как и многое другое, книголюбие было здесь превращено в свою противополож-ность именно теми, кому оно было поручено...

***

К удивлению Евгения главный редактор спокойно воспринял отказ своего посланца писать о гении Колесина. "Умерь свой пыл, женя, - устало сказал он. - Все знают, какое это... национальное достояние. Давай-ка мне лучше о последней пресс-конференции раиса что-нибудь позлее. Литературоведение - не твоя сильная сторона."