Георгий Чулков - Метель

— Князь! Князь!

Но князь не откликался, только ветер еще сильнее и громче завыл, и кто-то засмеялся за сугробами. И потом опять и опять. За каждою елкою, за каждым кустом смеялся кто-то. Ветер подул с новою силою. Затрещали и погнулись деревья. И метельный вихрь обрушился на сад с таким страшным воплем, что княгиня, как побежденная, закрыла лицо руками.

И вдруг на минуту стало тихо.

— Что это? Вон там. Смотрите! — крикнул Марк.

Они бросились к березе, где у корня чернело что-то.

— Князь! Князь! — бормотала княгиня, упав на колени около раскинувшегося на земле Нерадова.

Луна светила ему прямо в лицо. Он лежал как живой. Свалилась только шапка с головы и волосы от снега казались седыми. И борода была белая. Губы как будто улыбались иронически. Хищный темный профиль четко вычерчивался на белом снегу. И казалось, что вот-вот подымутся веки, и глубокие недобрые глаза князя опять презрительно посмотрят на Божий мир.

Княгиня совершенно верно и точно угадала план Игоря Алексеевича. Он в самом деле повез Танечку в Тимофеево. Впрочем, и догадаться было нетрудно. В Тимофееве жил отец Петр, большой друг молодого князя, не так давно принявший священство, а до последнего времени занимавшийся наукою, а именно историей церкви, и даже написавший основательное исследование о монофизитах. С отцом Петром, когда он еще ходил в пиджаке, князь встречался очень часто. Они на чем-то неожиданно сошлись и полюбили друг друга. Князь даже скучал и немало, когда его старший друг женился как-то внезапно на весьма простодушной дочке одного простодушного попа и, приняв священство, взял себе деревенский приход по особым идейным соображениям, хотя, конечно, мог бы устроиться заметнее.

Вот к этому самому отцу Петру и спешил теперь князь. Танечка была в каком-то странном настроении, каком-то грустно восторженном, если можно так выразиться, то есть в ней была какая-то радость и какой-то особенный порыв, но без малейшей тени самодовольства и удовлетворения. Она в одно и то же время чему-то взволнованно радовалась и о чем-то грустила. Во всяком случае у нее была душевная лихорадка и князь тотчас же заразился этим ее настроением.

Танечка была всегда молчалива, но на этот раз она будто спешила что-то высказать своему жениху и говорила очень много, не всегда складно, но князь со всем соглашался, восхищаясь и радуясь. А между тем она объясняла ему нечто не совсем ясное и даже загадочное.

Ехали они в разных купе, но на одной станции вышли в буфет пить чай, и даже тут уже начался их странный разговор. В сутолоке буфета, среди торопливых пассажиров, обжигающих себе губы чаем и пирожками, в то время, когда звонки, стук ножей и крики газетчиков заглушали голос Танечки, она все-таки успела сказать князю, что, если им суждено в самом деле повенчаться, то пусть их брак не будет такой, какой был у отцов и вообще у прежних людей.

— Ты ведь помнишь, Игорь, что я тебе говорила в Казанском соборе? Ты ведь помнишь? — спрашивала она его, с беспокойством заглядывая ему в глаза.

И он, едва ли сознавая ясно, о чем она говорит, но всем своим существом чувствуя, что его прежней пьяной, угарной, тяжелой жизни наступил конец, и что Танечка целомудренна и прекрасна, кивал утвердительно головою:

— Да! Да! Все будет так, как ты хочешь.

— А ты сам хочешь ли так? — еще раз взволнованно спросила Танечка.

— Хочу, — сказал он твердо.

В вагоне, когда все спали, они еще долго стояли в коридорчике, и князь, задыхаясь от смущения и стыда, каялся Танечке в своих грехах.

— Я порочный, я недостойный! Ах, как ужасно то, чего не изменишь, не поправишь никогда, — твердил он.

И Танечка утешала его и объясняла ему, нахмурив бровки, что надо о будущем думать, а не о прошлом. И можно так «увлечься покаянием», что даже впасть в «соблазн отчаяния». Нет, уж! Надо верить в новую жизнь — вот что.

В субботу не было метели. Казалось, что ликует солнце и вся эта белая земля — как его невеста. Князь все еще был в своем новом восторженном настроении. Он только сожалел о том, что некому рассказать о чуде, которое он теперь узнал. Впрочем, иногда ему казалось, что все догадываются о новой радости, такой близкой и возможной. Поэтому все стали такими добрыми. Ямщику, сейчас, очевидно, очень приятно везти его в Тимофеево. Вон две бабы кланяются. У них очень милые и добрые лица. Вон елки в инее как будто нарочно принарядились по-праздничному. И весь мир какой-то благодатный.