Георгий Яблочков: Рассказы

Утром повезли дальше. До госпиталя оставалось двадцать с чем-то вёрст. Местность была ровная, но дорога страшно выбита и трясло невыносимо. Вчера у меня были ещё силы придерживаться на толчках руками, теперь же я так ослабел, что переваливался, как куль. Госпиталь казался мне светлым раем, где можно вытянуться и блаженно лежать, и я всё время стонал и спрашивал: «Скоро ли? Скоро ли?» Санитар бодро отвечал, что уже скоро, но мы ехали, ехали и кругом была только пустая степь и сопки по краям. Я смутно видел, что он начинает беспокоиться, привстаёт на козлах, оглядывается по сторонам. Вспоминал, что уже давно мы не встречали ни одного солдата, наконец понял, что что-то неладно.

— В чем дело?

— Ваше благородие, так что заблудились…

Оказывается, взяли не тот поворот и уехали куда-то в другую сторону. Повернули, долго ехали назад, встретили китайцев, расспросили их, повернули ещё раз и, наконец, запутались окончательно.

Тут началось отчаяние. Солнце палило, лошадь помахивала хвостом и шагала, меня встряхивало, перекидывало, подбрасывало. Я впадал в забытьё, приходил в себя от невыносимой боли, снова впадал в забытьё и, как кошмар, всё время стояла страшная мысль, что в кишках сейчас расклеится и тогда конец. И меня всё везли, везли, перекидывали справа налево, и я плакал и умолял об одном, — чтобы меня положили на землю и дали отдохнуть.

Потом я помню только одно. Была ночь. Необыкновенно ярко светила луна, и мы стояли на бесконечной, огромной равнине. Я лежал, смотрел на чудесное мерцание впереди, внимательно слушал, и мне казалось, что я у себя дома, лежу на балконе, на гамаке и рядом стоит приказчик и что-то говорит. Пришёл немного в себя — вижу, на меня смотрит, вытаращив глаза, белый, как мел, санитар и твердит:

— Ваше благородие! Поют!..

— Ну, так что же?

Я как раз и слушал отдалённые, весёлые звуки, доносившиеся откуда-то из степи и мне представлялось, что идёт с песнями крестьянская свадьба. Сначала был только общий хор, потом отдельные голоса, гармоника, смутный топот и гул. Шли, играли и плясали…

— Ваше благородие! Китайцы…

Я сразу пришёл в себя, точно в голове взорвался фейерверк. Китайцы! Хунзузы! Здесь, в незнакомом глухом месте!.. Сейчас окружат, схватят и будут долго мучить, прежде чем убьют. Я вспомнил про их утончённые пытки, и меня залил такой невыразимый, страшный ужас, что я не мог шевельнуться, точно у меня не стало ни рук, ни ног. Я сознавал только одно: сейчас разрежут мой раненый живот и будут вытягивать из него кишки… А топот слышался всё ближе — с рёвом и визгом на нас катилась огромная толпа. И сразу радостная спасительная мысль: «Револьвер!.. Скорее застрелиться…»

Говорю санитару:

— Посади меня. — Кое-как помог мне сесть.

— Дай револьвер. Достань его из кобуры.

— Взведи курок. — Сам я не мог.

Он взвёл курок. Я взял револьвер обеими руками, вставил дуло в рот, хотел стрелять, но пальцы разжались и револьвер упал. Я начал его поднимать — не было сил. Воющая толпа была уже не больше, как в тридцати шагах и катилась, как растрёпанный клубок. В ней были пешие и конные. Я царапался руками, плакал и умолял санитара: «Застрели меня!» — но вдруг он закричал:

— Ваше благородие! Да это наши! Казаки!

Толпа охватила двуколку с обеих сторон, и я понял, в чем дело. Человек десять казаков гнали перед собой связанных за косы китайцев и покалывали их сзади пиками. От этого и был такой визг и вой. Увидев офицера, казаки повернули лошадей и в один миг ускакали прочь. Китайцы, решив, что я спас их, ползали вокруг одноколки на коленях, били себя в грудь, кланялись и причитали, а мне показалось, что я умираю. Когда же я пришёл в себя, то мне пришлось снова стонать. Часть китайцев впряглась в одноколку и везла её, а остальные бежали рядом, прищёлкивали языками, приседали и благодарили. Но мне уже было не до них.

К утру мы добрались таким образом до этапа, откуда меня повезли уже на лошади, и я окончательно пришёл в себя только в госпитале. Там я пролежал недели две и меня отправили в Россию. Рана зажила без всяких осложнений, но спина побаливает иногда и до сих пор.

1913 г.