Георгий Яблочков: Рассказы

Не доходя до деревни, дорога для сокращения пути делала обход и через гаоляновое поле вела прямо к мосту. Дальше, за ручьём, вспучивались холмы. Какие они были знакомые и родные! За ними, за пятнадцать каких-нибудь вёрст были свои. И вдруг:

— Ваше благородие! Разъезд.

Из деревни показался отряд человек так в десять и рысью тронулся прямо по направлению к нам. А солнце так и разгоралось, на сопках ползал ещё туман и видно было, как весело и бодро шли лошади.

— Ваше благородие! — говорил Соколов. — Не иначе, как залп, потом пачками, пока они до нашей дороги не дошли. Напугаем и, авось, проскочим.

Какая у меня была физиономия, не знаю, но у Соколова она была серьёзная, и у солдат лица точно окаменели. Спешившись, люди придвинулись вперёд, подпустили японцев шагов на пятьсот. Залп, потом треск пачек, эхо. Разъезд осадил, метнулся в сторону, одна лошадь упала, другая понеслась без всадника, а мы уже садились в седла, — шашки вон! карьером! — и скакали вниз.

Что было дальше, я помню смутно. Лошадь сразу вынесла меня вперёд, в деревне поднялась тревога, минут на десять всё закрыл гаолян и кругом только стучало, точно стрекотали цикады. Потом я смотрел на мостик, приближавшийся с каждым мгновением. Видел суету около него, видел, как прыгали вперёд белые дымки, — застучали доски, мелькнула вода, и я скакал уже дальше, поднимаясь к холмам, за которыми было спасенье. Оглянулся, — растянувшись лентой, люди догоняли меня. Скакал дальше, оглянулся ещё и удивился. Рядом со мной скакал уже, почему-то поддерживая меня под руку, Соколов. Хотел что-то понять, — гляжу — с другой стороны поддерживает меня рядовой Хохлов. Почувствовал, что в руке нет шашки и смутно понял, что случилось что-то важное. Лошадь хрипела от усталости, я твердил: «Тише, тише!» — голова моя не хотела держаться прямо, а падала то вперёд, то назад, на ней не было фуражки, и я очень удивлялся, зачем лошадь прядёт ушами и отчего у Соколова такое суровое лицо.

Долго ли так скакали, не знаю. Я пришёл в себя, когда ехали уже шагом и кругом было много своих. Навстречу нам, оказалось, выскакал наш разъезд. Шёл дождь, было холодно. Я никак не мог понять, зачем мне протыкают спину калёным прутом и умолял, чтобы меня положили на землю. Но меня держали под руки и везли.

Потом я лежал на спине на лавке, или на столе, не знаю. Надо мной копошился фельдшер и что-то делал на моем животе. Я хотел подняться, но меня снова проткнуло раскалённым прутом и меня сейчас же перевернули вверх спиной. Я спросил:

— Я ранен?

— Да.

— Во что?

— В живот. Да так, — говорит фельдшер, — ловко, что точно палкой насквозь. Спереди вошло, сзади вышло.

Должно быть, пуля попала в меня в тот момент, когда мы подскакивали к мостику. Из людей было убито, или ранено четверо — они свалились с лошадей и остались там. Остальные проскакали удивительно благополучно. А наш эскадрон, оказалось, был спешно передвинут ещё дальше вперёд и на его месте остался только этап.

Фельдшер почистил мне края обеих ранок, вытащил приставшие волоски, смазал йодом, забинтовал и философски сказал:

— Вишь какое счастье бывает! Не ели вы целые сутки, кишки у вас были пустые, — ну, и рана может оказаться пустяком. Проскочила пулька, и всё сейчас же и склеилось. А будь кишки полные, неприятно!..

На рассвете меня положили в одноколку, спереди сел санитар и повёз меня в госпиталь. Ехать приходилось вёрст пятьдесят.

Я находился в полном сознании, только в голове был туман, потому что мне дали каких-то капель. Всё остальное ушло. Осталось только одно — раненый живот и постоянная боль. То ныл весь живот, то болело спереди и сзади, то сверлило в глубине, то перекидывалось на ногу, на грудь, то вдруг, при толчке, протыкало насквозь, так что я кричал. А стонал всё время, не переставая, тихонько и жалобно, для собственного развлечения. И всё время смотрел на небо и на плывущие облака, а в голове, точно человек за занавеской, стояла мысль, но какая, я никак не мог додумать, потому что меня встряхивало, перекидывало, подбрасывало, и приходилось употреблять все усилия, чтобы беречь раненый живот.

Я додумал это только вечером, когда мы остановились на ночлег в деревне, занятой пехотой. Я заснул, проспал несколько часов, проснулся, и в голове у меня ярко встала мысль:

— Я ранен в живот, и такие раны почти всегда смертельны. Я умру.

Сначала я ужаснулся и хотел плакать и кричать, потом быстро примирился. Что-то сломилось, часть души точно растаяла без следа, и я начал думать, что такое смерть, но ничего не мог понять. А через короткое время пришли новые мысли, что, может быть, я и не умру. Я вспомнил, как фельдшер говорил, что, если кишки пустые, то пуля только проскочит и там сейчас же всё склеится, и считал, сколько же времени я не ел. Выходило, что обязательно должно было склеиться. Вспомнил, что от ран в животе умирают в страшных мучениях и подумал опять: «А у меня никаких мучений нет. Просто ноет, как обрезанный палец». Но прислушался и почувствовал, что внутри поднимается и подступает невыносимая боль. Ужаснулся, облился потом и так колебался между отчаянием и надеждой до самого утра. А лежал я в фанзе, рядом храпел санитар и ещё кто-то спал, и я ослабел до того, что не мог достать фляжки с водой. Меня мучила страшная жажда, я кричал санитару, чтобы он проснулся, но вместо крика получался один писк.