Георгий Яблочков: Рассказы

— Так вот! «Сказываю тебе, моему внучку: повыше Рассолихи, вверх по Крякше версты три, есть Подборная грива. А от Подборной гривы за Казанским болотом есть озеро Диково, не очень велико, продолистое, один конец в летний восход солнца, а другой на полдень. За озером лес, рамень. На озере грива высокая, а на гриве изба пятистенная, и вкопано три ряда в землю, а от избы шагов сорок погреб дубовый». Понял? Раз дубовый, так, стало быть, дуб в земле не гниёт. Найти его всегда можно.

— Ну, валяй, валяй!

— «В том погребу, — продолжал Степан, — два винные перереза серебра, ларь меди, котёл крестовых полтинников, два сундука золота, медная пудовина мерять деньги. Две доли тому, кто вынет, долю отмерить и половину раздать нищим, а на другую половину построить семипрестольную церковь!» — Махинищу такую поднять! Сколько же там должно быть денег? А?

— Ну, ну, читай! — говорил Макар. — Церкви всё одно ставить не будем. Ещё-то что-нибудь есть?

— Есть! Много ещё есть. Вот слушай! «А за избой в зимний закат солнца схоронен атаман Савелий, в головах у его могилы котёл серебра и сундук в панчах засмоленых, положен шагов двадцать от озера. А есть ещё в озере семь ступеней, под первой ступенью двести целковых. Кто найдёт озеро, бежит из него речка Медянка в летний закат солнца в Крякшу, верста или полторы. Под пятой ступенью трехведерный бочонок серебра и золота».

— Всё?

— Скоро всё. Вот про Дыхалиху-то я говорил: «Выходили мы на Дыхалиху, до неё будет вёрст восемнадцать или двадцать. Где мы ходили, там нет тропы. У нас стояла липа полтретья обхвата. В липе положена шкатулка десять тысяч золотом и ещё три турки заряженных». Всё.

— А про липу я тоже слышал, — снова отозвался Алексей-лесник. — Там в этой самой липе Григорий Артёмов, Ивана Григорьева отец, должно быть, свои деньги-то и нашёл.

— А и верно, братцы! — с увлечением воскликнул Степан. — Помню я теперь! Ещё когда я мальчишкой был, так рассказывали про это. Давно только это было. Лет семьдесят, а то и боле.

— Пожалуй, не мене, — подтвердил Алексей. — Григорий-то Артёмов тут по Крякше покос косил. Ну, и нашёл деньги-то. Так и говорили — в липовом дупле, мол, нашёл. Спрятал их, а лет через пять и стал богатеть. Теперь Ивану Григорьеву, поди-ка, что денег оставил.

— Так как же, братцы? — говорил, сверкая глазами Степан. — Айда, что ли? Попробуем нашего счастья? А?

— Да что же!.. — ответил Макар. — Попробовать надо. Отчего не попробовать. Может, и выйдет что. Только когда?

Июньское солнце лило горячие лучи на спины тесно сдвинувшихся мужиков. Тёмные ели задумались, побелев от жары, стволы сосен вверху пылали, как красные свечи, прозрачным золотом отливали листья нагнувшейся над ручейком молодой ольхи. В сонной тишине чуть слышно журчала вода, в глубине оврага уютно позванивали бубенцы пасущихся лошадей, и в рдеющей под солнцем траве деловито пилили кузнечики.

Через полчаса трое мужиков, покончив разговор, выбрались из оврага и разными дорогами направились по домам.

Степан поднялся из оврага в поле и быстро пошёл по тропинке через ржаное поле. Шёл он, размахивая руками, весь подавшись вперёд, и уже по походке можно было видеть, что это человек пылкий, увлекающийся и нервный. Колокольцем его прозвали во время революции, когда, выставив вперёд тощую бородёнку, бледный и со сверкающими глазами, он носился по всем окрестным деревням, без умолку сыпля словами. Его голос подходил к прозвищу — высокий и однотонный, так что от него звенело в ушах.

Алексей пошёл в другую сторону — в соседнюю деревню Косливое, проведать выданную туда замуж сестру, а Макар остался один. Прямо перед ним лежала на большой дороге деревня Кузьмино. Щетинясь соломенными крышами, скирдами и овинами, она улиткой ползла к реке и кончалась часовней, выстроенной на обрыве, на самом берегу.

Сами собой глаза Макара отыскивали то место, где стояла изба Лаптевых. Её можно было узнать по самой высокой в деревне берёзе. Мысли о кладе сразу точно ветром выдуло из головы, и медленными шагами, как человек, которому нечего ждать впереди, Макар побрёл по тропинке через паровое поле вдоль крутого берега реки.

Неподалёку от деревни была усадьба — большой двор с крепкими службами по бокам, и в глубине серый, с зеленой крышей дом. Посредине двора, на кресле с колёсиками, сидел как раз сам барин, помещик Голубев, о котором говорил Степан. Во время революции его разбил паралич, и с тех пор его возили в кресле, из которого важно торчала круглая, как тыква, голова. Рядом с креслом стояли старая барыня, дочка-барышня с двумя собачками, управляющий, кухарка Авдотья, горничная и кучер. Все с почтением смотрели, как барин чесал палкой за ушами двум толстым заграничным свиньям, которые похрюкивали над корытом. Когда проходил Макар, барин выжидательно и строго повернул к нему свои седые усы.