Алексей Тихонов: Девичье поле

Но этот порыв к далёкому «граду-светочу» не был даже определённым желанием поехать вот сейчас туда, немедленно, во что бы то ни стало. Для Лины слова Наташи «Париж — везде, Париж — в целом мире» — были не пустыми словами. Париж мог быть для неё и в Девичьем поле — дело в настроении и миропонимании. Лине кажется теперь чрезвычайно значительным, что не только возможность расцвести полным цветком дала Наташе почва Парижа, но и то, что Париж венчает своих духовных дочерей и тогда, когда они приходят к нему из Девичьего поля. Наташа стоит перед ней, как маяк, на её собственном, ещё не определившемся пути. Её собственный день ещё не наступил, она ещё вся в предрассветной мгле, и розовая полоска зари ещё не занялась на её небе, а день Наташи уже горит полным, ярким светом.

Лина берётся опять за газетные вырезки. Теперь они для неё уже не просто интересные отзывы о работе дорогой сестры, теперь впечатление глубже, шире, теперь захватывает самый смысл оценки. Лина пропускает то, что ей в рецензиях кажется неинтересным, как чисто профессиональное изложение взглядов на технику письма картин, — она не художница, ей тут многое непонятно, даже просто как слова. Но ей кажется странным, что именно там, какие-то посторонние, неведомые люди, иностранцы, приняли так близко к сердцу всю эту красоту зимнего покоя из старой усадьбы, так поняли его, как не приходило в голову понимать самим живущим в этой красоте. Почему для тех эти четыре картины молодой русской художницы не просто пейзажи, и этот занесённый снегом старый барский дом, — château seigneurial, называют его одни, maison de campagne — другие, — почему он для них оказался символом культуры, неиссякаемой, вечной. Кто бы ни были авторы этих статей, они ведь говорят только то, что в их умах отражается из общего настроения их народа, их среды. А они говорят так красиво, так вдумчиво.

«Вот ночь, при почти полной луне, — читала Лина в одной из рецензий. — Луна не достигла зенита, но так ярок её свет, что меркнут при нем звезды на небе и зато горят ярче ярких звёзд брильянты-снежинки. Они горят на ветвях старых сосен, горят на белой пушистой снежной шубе, в которую закутался старый дом, и больше всего их, и ярче всего горят они на том белом покрове, которым покрыта спящая вокруг дома земля. Откуда взяла г-жа Ната-Тана эту дивную краску, благодаря которой она может рассыпать на миллионы брильянтов по своим холстам? Такого искусства не достигал ещё никто. Не пыль ли это настоящих брильянтов из африканский копей?

…Что это несомненно брильянты — доказательством служит, что они перестают играть, когда нет яркого света, отражающегося в них. Их незаметно, их не видно на второй картине, где тот же пейзаж, немного под иным углом зрения, взят в час рассвета. Здесь луна достигла зенита, — но как бледен, как слаб её свет. Художник взял тот момент, когда l’aube и l’aurore сливаются. Трудная задача, — тем больше чести художнику, разрешившему её так удачно. На востоке небо уже охвачено зарёй, и на багряном фоне уже вспыхнул край золотого пятна поднимающегося солнца. И все, что обращено в эту сторону, зарделось лёгким, чуть заметным румянцем радости, и от стволов деревьев побежали в горку ещё слабые, неясные, но длинные, ищущие дали тени. Порозовел с этой стороны и старый спящий дом. Но с этим восходящим светом он отбросил свою большую, широкую и длинную тень на всю противоположную, находящуюся за его защитой, сторону: там пока осталось царство лунного, уже меркнущего, но ещё не исчезнувшего света; и деревья за домом, ещё в защите от разгорающейся зари, бросают свои короткие, бледные, лунные тени, идущие как бы на встречу и наперекор солнечным лучам. Эффект, который не всегда, не всякому приходится наблюдать, — тем он интереснее. Эта картина — большое полотно — занимает центральное место в серии картин г-жи Ната-Тана и её можно назвать „гвоздём“ выставки в области пейзажа.

…Вот её третья картина — тот же пейзаж в полдень. Сколько света, сколько мощи в этом солнце! Но ещё сильней его мороз. И если ничто в мире не может заставить померкнуть свет — тепло и жизнь сковать можно: яркое солнце только ярко освещает картину морозного дня. И здесь брильянты на снегу горят опять настоящими брильянтами».

В другой рецензии меньше говорилось о живописи, зато тем ярче были выражены мысли, вызванные у рецензента этими пейзажами.

«В картине „Рассвет-заря“ (De l’aube à l’aurore) не знаешь что больше привлекает: оригинальность ли эффекта, красота его исполнения, или то символическое значение, которое невольно хочется придать ей с первого же взгляда, зная, что картина написана русским художником. Эта встреча стоящей на зените луны на ущербе с восходящим солнцем, эти перекрещивающиеся тени от двух источников света, — не напоминает ли это современную русскую жизнь с её борьбой идей старого порядка с идеями нового? И раз эта мысль пришла, — уже и в других картинах того же художника хочется искать символов и символов. Все четыре пейзажа безлюдны: земля — народ — спит под покровом глубокого снега, а старый дом, хранитель культуры, оплодотворяющей землю, наглухо замкнул все свои окна и двери, и в морозную ночь только свет лампы, изнутри освещающей замёрзшее окно, даёт знать, что там живут и не спят. Все тут ждёт весны. Тогда лучи горячего солнца растопят снега, бурные потоки побегут с вершин в низины, быть может, наводнят поля и смоют по пути где старый дуб, где молодую поросль, — и лужи грязи разольются по всем путям и дорогам. Но пройдёт это, и все зазеленеет, зацветёт, и воздух огласится звуками радостной жизни. И старый дом откроет настежь свои окна и двери, вдохнёт в себя ароматное тепло расцветающей земли, и вынесет наружу свои силы и знания, чтоб окружающую его усадебную землю превратить в цветущий сад».