Алексей Тихонов: Девичье поле

Всю жизнь горячо любила она всех своих дочерей. Первую любила, как первенца, а потом самой любимой по очереди была всегда последняя, младшая. И никогда не жалела Александра Петровна, что у неё не было сына. Теперь вот она почувствовала это позднее желание. Ей казалось, что будь сын, её будущее, её старость, не представлялась бы ей такой одинокой, такой… старой.

Она, кажется, примирилась бы с любым бедным, но милым Лине женихом, кто бы он ни был, если бы он «вошёл в дом». А то — как ей жить без дочерей? Бабушку никуда не денешь — она решила умереть здесь; сестре Анне, пока не подрастут её Володя и Женя, идти некуда, да и сама она, Александра Петровна, не пойдёт на хлеба к зятю. Уйдёт Лина, останутся три старухи, и когда-то весёлое Девичье поле обратится в скучную богадельню. Все мечты покойного Виктора Александровича развеются, как дым. Будь сын — он, может быть, сохранил бы отцовские традиции… А дочерям: весь мир — Девичье поле.

И вспоминается Александре Петровне другое время, когда, ещё в первый год после смерти Виктора Александровича, все её дочери жили все лето здесь и все охотно работали чёрную работу. В один из ясных и ещё тёплых осенних дней они всей семьёй копали картофель в поле, у околицы усадьбы. Все, покрытые по-крестьянски ситцевыми платочками, они издали и казались крестьянками. Они, помнится, даже пели что-то хором, хотя и не крестьянское. И не слыхали, как за пряслом на дороге остановилась телега, из неё выскочил парень, в рубахе по-крестьянски, подошёл к пряслу и громко приветствовал их:

— Бог помочь, молодицы!

Они оглянулись, и хором, как сговорились, отвечали:

— Спасибо, молодец!

Это был Соковнин, тогда ещё тоже увлекавшийся чёрной работой и, в первый год после окончания гимназии, живший летом в своей Бобылихе. С Гурьевыми он только что тогда весной особенно сблизился и не находил слов восхвалять их работу «на земле».

Кто-то из них спросил его:

— Куда паренёк поехал?

— В город за кирпичом, печку класть будем, — был его ответ.

— Дело доброе. Не хочешь ли на перепутье молочка стаканчик? — предложила она ему.

— Спасибо, родимая. Недосуг, проклажаться-то. Да и вам-то не до меня. Може, вот в воскресенье чайком попоите?

— Приезжай.

— Спасибо, приеду.

Помолчав, он сказал:

— Ах, родимая, девки у тебя больно хороши! Возьми ты меня парня в дом. Я на работу лют.

Она, шутя, сказала:

— Что ж, пожалуй.

А Наташа как отрезала, со смешком:

— Захотят ли ещё девки-то такого-этакого!

Он улыбнулся, и, приосаниваясь, сказал:

— Авось и полюблюсь которой-нибудь.

С тех пор он сделался своим человеком в их доме, почти родным.

Многое переменилось с тех пор.

Тогда она отдала бы за него с радостью любую из четырёх девок. Теперь, при мысли, что он женится на Лине, этой былой радости нет. И вопрос «о парне в дом» назойливо лезет в голову. Не даёт ей личного её счастья вот эта только что полученная весть о замужестве Наташи, не теплится надежда на это личное счастье и при мысли о Лине.

А Лина, придя в свою комнату, села на диван в углу, положила около себя Наташино послание, и, уставившись глазами в окружающую её обстановку, переводила от времени до времени взгляд с одного предмета на другой, точно ища на чем остановиться. Но она, и смотря, ничего не замечала, видела и не видела. Как иногда бывает, что в утомлённых зрачках появится вдруг видение бесчисленных разноцветных точек, точно бисер сыплется-переливается, и глаз не может от них отделаться, хотя и видит ясно через эту пёструю сетку все действительно окружающее, осязаемое, — так теперь пред взглядом Лины вся эта мебель, все стены, эти открытые окна, с падающими в них тёплыми лучами послеобеденного солнца, казались только призрачной сеткой, чрез которую внутреннему взору виделось нечто совсем другое, непохожее на это, виделось далёкое-далёкое, и виделось оно, как реальное, осязаемое. Перед ней была Наташа и все, что теперь должно было быть около Наташи. Что именно виделось, Лина не могла бы уловить, чтоб передать это в словах, чтоб, просто, даже самой повторить в своей памяти промелькнувшее; но это настроение, в котором она сейчас находилась, эти думы светлыми образами, были похожи на те мечты о рае, какие, незнающее рая человечество, может создавать себе по знакомым дорогим земным образам. Лина никогда не была за границей и знала Париж только по картинкам и описаниям, да по рассказам матери и бабушки, по их старым, поблекшим, как сухие цветы, воспоминаниям. Но с тех пор, как Париж, со всеми его светотенями, нарисовала ей в своих рассказах Наташа, этот мировой город стал Лине таким близким, как будто она сама была родом оттуда и, увезённая с своей духовной родины несмышлёным ребёнком, должна была вернуться туда теперь, созрев, чтоб понять Париж. Все, что было сейчас в памяти хорошего, дорогого, культурного, воспринятого в атмосфере Петербурга и Москвы, все переносилось в мечтах на Париж и, увеличенное, разукрашенное, освещённое бенгальским огнём мечты, манило к себе.