Аркадий Селиванов - Чертополох

И, вот, сегодня уже пропал весь день. Шурочка встанет, напьется кофе и будет долго-долго возиться с прической. Мягкие, послушные локоны лягут так, как она захочет, но, ведь, сегодня придет Дмитрий и, значит, возня с прической будет бесконечной, и в зеркало будут глядеть сердитые, ничем недовольные глаза Шурочки. Потом она начнет перебирать свои блузки. Бледно-желтая ей к лицу, но у нее слишком глубокий вырез… и Шурочка еще побаивается иронической улыбки. Белая — подарок тети Липы и слишком нарядна, на воротничке настоящий «брюссель». Возможно, что он и не разберет, но довольно с нее уже и тех разговоров о собольей муфте.

Когда же со всем этим будет покончено, тогда начнется самое страшное: потянутся пустые часы ожидания. Маленькая стрелка на золотых часиках остановится совсем. В мыслях будет милая и противная путаница, в книгах — только слова без смысла. И вся эта болезнь называется любовью. Ох! Уехать разве? Поискать лекарства под крылышком у тети Липы?

Шурочке грустно. Опустив руки, она ходит по комнате от коврика у кровати к окну и обратно, вынимает из-за пояса часики и ловит себя на смешном вздохе.

Черняев приходит поздно. В руках у него небольшой пакет в желтой бумаге и пучок ландышей, почти еще зеленых, полураспустившихся.

— Однако! — встречает его Шурочка. Голос ее суховат, но в глазах уже улыбка.

— Прости! — говорит Черняев, целуя тонкие, холодные пальцы Шурочки. — Сегодня опять остановились трамваи. Я всюду пешком и всюду с опозданием. Устал страшно!

Он бледен и кажется больным.

Шурочка заглядывает в его глаза. Из-под слегка припухших, обветренных век на нее поднимается чей-то незнакомый, хмурый взор.

— Ты болен, Дима? Простудился?

— Нет, только устал. Я принес вина, — говорит он, указывая глазами на свой пакет. — Вот выпью стакан и оживу. И дай мне чаю, горячего.

Шурочка хлопочет у стола, а гость сидит молча, не поднимая головы.

В руке Шурочки звякает блюдце.

— Нет, ты должен сказать, что с тобой? Что случилось?

Знакомая, милая улыбка трогает его губы.

— Не обращай внимания… Просто нервы… весна…

Шурочка молча и тихо целует его лоб и прядку смятых фуражкой волос.

— Бежать, скорей бежать отсюда, — шепчет она. — Здесь и весна — мученье… И любовь — пытка.

— Пытка! — повторяет новый, незнакомый голос.

— Дима!

— Эх!.. — Черняев встает и подходит к столу. — Выпьем-ка лучше за эту, нашу… пытку. Повторяю, милый зверенышек, не обращай на меня внимания. Я сегодня был на… одних похоронах. Товарища одного хоронил… Славный был парень… но умер и в землю зарыт. Ну, бери же стакан и до дна!

— Кто умер?

— Все равно… Уже не встанет.

Шурочка молчит. Медленно пьет вино и смотрит, смотрит, не отрываясь, на бледное осунувшееся лицо, на лихорадочно горящие глаза своего любимого. В ее груди уже тревога. Черная когтистая лапа сжимает сердце… И Шурочка ничего не может понять. «Экзамены… Переутомился…» — пробует она объяснить и снова заглядываете в чужие, пугающие глаза.

А Черняев курит, не переставая, и молча улыбается своим думам.

Шурочка не выдерживает больше.

— Дмитрий, — говорит она и в ее голосе тоже нет ласки. — Уходи! Я не понимаю тебя сегодня… хуже — я боюсь тебя, такого. Тебе необходимо лечь, выспаться. Завтра я приду к тебе. Завтра ты скажешь мне все… А теперь уйди! Я ждала тебя. Я считала минуты… Одно из двух: или сейчас же все, на чистоту, всю душу… или — прощай!

— Не гони меня, — говорит он и медленно подходит к Шурочке. Берет ее голову в обе руки и целует свою невесту неожиданно горячим, полубезумным поцелуем.

— Прости меня!.. Я не должен был сегодня приходить к тебе. Налей мне вина еще… и себе. И расскажи мне что-нибудь о своей тете Липе… О том, какой у нее рай земной и как мы, взявшись за руки, будем бродить «под кущами райских садов».

Черняев отходит к окну и закуривает папиросу.

Шурочка молчит. Смотрит на свои руки, внимательно, не отрываясь.

— Мы не годимся для рая… — говорит она.

— Гм… Ну, что же? Яблоки растут везде. И каждая Ева умней своего Адама.

— Да? Мне скучно, — отвечает Шурочка и медленно допивает вино.

— А мне уже весело! Ты подумай только, какая это чудесная стальная броня — твои глаза, глаза любимой, зеркало ее души. Вот, я смотрю в них… Ясное небо, хрусталь…

— Продолжай, ты увидишь и слезы.

— Нет, такие, как ты, не плачут. И вообще слезы эти — ваши женские, пора кончить… Вы уже во всем сравнялись с нами, и в труде, и в лени, и в доблести, и… в подлости. Не сердись, детка, есть и такие… Осталось вам только одному научиться: нашему уменью глотать слезы.