Александр Пушкин - Стихотворения. Сказки. Поэмы

Литературная Москва встретила поэта как героя. Он упивался общением с друзьями, читал в гостиных новые произведения. знакомился с молодыми литераторами, налаживал сотрудничество с журналами. К этому периоду относится ряд мемуаров о Пушкине, написанных людьми, впервые тогда вступившими с ним в общение. Каким виделся Пушкин окружающим? Выразительная внешность, блестяще умный и одушевленный разговор, простодушный смех, частая угрюмость или тихая грусть… Но цельной и глубокой характеристики его мы не находим в этих мемуарах, как не находим ее и в воспоминаниях близких друзей. Личность Пушкина остается неуловимой, образ его ускользает от описания и современников, и поздних биографов. Может быть, это и есть главная пушкинская тайна, и путь к ней лежит только через творчество.

Вскоре положение Пушкина осложнилось. Не все одобряли его новую позицию по отношению к власти. Стихотворение «Стансы» (1826), обращенное к императору, встретило даже у друзей осуждение и обвинения в лести, так что ему пришлось объясняться: «Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…» А с другой стороны, власть не могла до конца увериться в пушкинской лояльности: в 1827–1828 годах следует серия унизительных и опасных разбирательств – по поводу распространения не пропущенного цензурой отрывка из стихотворения «Андрей Шенье» (1825), а затем по поводу поэмы «Гавриилиада» (1821), в авторстве которой Пушкин в конце концов признался лично императору. Конечно, все это Пушкина тревожило: «Снова тучи надо мною / Собралися в тишине; / Рок завистливый бедою / Угрожает снова мне…» Но не эти «тучи» омрачили по-настоящему его душевный небосклон.

Рассеяние московского, а позже и петербургского света составляло разительный контраст с набранной им в Михайловском глубиной личного бытия. Пушкин осознавал эту раздвоенность, об этом – знаменитое стихотворение «Поэт» (1827), в двух частях которого контрастно противопоставлены два плана существования поэта: житейский и творческий. В 1828–1829 годах душевная жизнь Пушкина вновь драматизируется до предельной остроты, до такого внутреннего разлада, при котором сама жизнь воспринимается в какие-то минуты как «дар напрасный, дар случайный». Оглядываясь назад, он жестко оценивает пройденный путь: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю…» Корни этого кризиса уходят в глубинные сферы его внутренней жизни, обостряется смутная тоска по идеалу – образное воплощение она нашла, в частности, в одном из стихотворений так называемого «кавказского цикла», родившегося во время путешествия в Арзрум 1829 года: «Далекий, вожделенный брег! / Туда б, сказав прости ущелью, / Подняться к вольной вышине! / Туда б, в заоблачную келью, / В соседство Бога скрыться мне!..» Картина монастыря на Казбеке претворена здесь в метафору душевной жизни, в вожделенный, но, кажется, недостижимый идеал личного существования.

Пушкин искал новых жизненных путей: он задумал жениться. Выбор пал на юную московскую красавицу Наталью Гончарову. К красоте, в том числе и женской, Пушкин относился как художник – воспринимал ее как святыню («Благоговея богомольно / Перед святыней красоты»), как воплощение идеала, как форму Божественного присутствия. Так он и воспринял облик своей будущей жены, поразивший его с первой встречи, и в его сознании эта встреча связалась с надеждой обновления жизни.

С этой надеждой Пушкин в конце августа 1830 года отправляется по хозяйственным делам в деревню Болдино, нижегородское имение отца, – и застревает там из-за холерной эпидемии на три долгих месяца. Эти месяцы вынужденного затворничества стали для Пушкина периодом беспримерной творческой активности. Как художник и как личность он достиг зрелости – пришла пора собирать камни. В Болдине, в состоянии душевной смуты, в тревогах о невесте и о будущей свадьбе, между безуспешными попытками прорваться через карантины в столицу Пушкин завершает многое из того, над чем думал и начинал работать раньше. Уже вернувшись в Москву, он писал своему издателю и другу П. А. Плетневу: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы “Онегина”, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: “Скупой рыцарь”, “Моцарт и Сальери”, “Пир во время чумы” и “Дон Жуан”. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme». Пушкин не все в этом отчете перечислил: еще он привез «Историю села Горюхина», «Сказку о попе и о работнике его Балде» и блок статей, или нехудожественной прозы, – сгустки глубоких, сильных мыслей о литературе, об истории, российской и мировой. Кажется, что все это написано на одном дыхании, – на самом же деле этот мощный скачок был подготовлен всем его предшествующим развитием. Свой внутренний кризис он изжил невероятным душевным усилием, творческим трудом самого высокого напряжения.